Туй подвел к Маклаю чуть-чуть упирающегося Дягусли. Папуас недоверчиво смотрел на блестящие ножницы и переминался с ноги на ногу.
— Не бойся! — кричал ему Туй.— У меня Маклай тоже брал волосы, и ты видишь — я жив!
— Он брал и у меня,— отозвался кто-то из толпы.
— И у меня.
— Я не сделаю тебе зла, Дягусли. Я хочу быть твоим братом. Я спрячу твои волосы — ты спрячешь мои. Все будет хорошо, Дягусли. Не так ли?
Дягусли нерешительно кивнул головой. Звякнули ножницы. Прядка черных курчавых волос Дягусли осталась в руке Маклая.
Маклай улыбнулся:
— А теперь я срежу свои. Бери, Дягусли. Дягусли смотрел на срезанные волосы Маклая и
не знал, что с ними делать. Потом, вздохнув, он завернул их в широкий лист таро и сунул в свой гун. Вероятно, волосы на что-нибудь да нужны, если человек с луны выпрашивает их у всех.
Месяц, как легкая лодочка, выплыл уже на самую середину неба. В последний раз ухнули барабаны, трубачи опустили свои трубы.
— Прощай, Маклай,— говорили папуасы,— прощай!
Толпа редела. Маклай стоял на крыльце, провожая гостей. Двое папуасов нерешительно топтались на месте. Они подталкивали друг друга, но каждому было страшно заговорить первому. Наконец решился более молодой.
— Человек с луны,— сказал он,— у меня родилась дочь.
— Дочь? Это очень хорошо — дочь! — сказал Маклай.
— Это совсем нехорошо. Хорошо, когда сын. Тогда бывает праздник. Тогда горят костры и бьют барабаны. Но пускай живет и дочь. Она смешная и маленькая. Она держала меня за палец и смеялась. Я хочу, чтобы она жила.
— Она будет жить,— уверенно ответил Маклай.
— Дай ей имя! Не сердись только, что это девочка. Дай ей имя. Если человек с луны даст ей имя, она будет жить дольше!
Маклай задумался. Прищурившись, он смотрел на высокое ночное небо, на крупные звезды. Как давно уже он не видел над собой Большой Медведицы! Как давно не слышал он перепелиного голоса в поле! Не дышал запахом березового листа и тополевых почек! Родина! Как это далеко!
— Назови свою дочь Марией,— вдруг сказал он ожидавшему папуасу.— Маша — это такое хорошее имя! Маша! Машенька!
— Маш-ша,— старательно повторил папуас.— Маш-ша!
И он протянул Маклаю свою левую руку.
Бой умер. Ночью Ульсон и Маклай вывезли его труп на лодке в море. Они зашили его в мешок, привязали большой камень и спустили его, по морскому обычаю, в воду. Возвращаться было грустно. Говорить не хотелось. Оба шли медленно и молчали.
Хижина показалась им сразу слишком просторной и пустой. Под руки все время подвертывались вещи Боя. Вот его губная гармошка. Он часто играл на ней папуасам. Вот его пояс. Вот его куртка, вот сундучок с пестрой картинкой, приклеенной на крышке.
Ульсон смотрел на Маклая и посапывал носом.
— Вот и первый,— сказал он вздыхая.— Потом умрете вы, потом я. Только вы умрете, наверно, раньше: вы же совсем не следите за собой. Когда люди больны, они лежат в постели и берегут силы. А вы работаете и больной. Подумали бы хоть обо мне, если не хотите думать о себе. Что я здесь буду делать один? Да я просто с ума сойду.
— Вы много говорите, Ульсон,— ответил Маклай.— Идите спать.
И он уселся к столу, к раскрытой толстой тетради. Дневник свой Маклай вел аккуратно.
Что бы с ним ни случилось, работа должна быть доведена до конца. Все должно быть готово и приведено в порядок. Если Ульсон прав, если лихорадка окажется сильнее Маклая, он все же найдет достаточно сил, чтобы закопать свои бумаги в условленном месте. И тогда весь мир узнает, что гибель его была не напрасной, что он сделал свое дело, большое и важное дело!
Маклай выдвигает ящик. Там в образцовом порядке лежат десятки крошечных пакетиков, перевязанных ниткой. На каждом из пакетиков, надпись: «Туй — 45 лет», «Дягусли—38 лет», «Лялу—18 лет», «Сегал — 23 года».
Это всё срезанные волосы папуасов, которые он уже столько раз рассматривал под микроскопом.
Нет! Противники его говорили неправду. Это самые обыкновенные человеческие волосы. Они ни капли не похожи на звериную шерсть!
Чего только не выдумают люди, чтобы доказать, что у цветных даже кожа, даже волосы устроены иначе, чем у белых! Да, Маклай не напрасно живет здесь, на этом берегу. Он привезет им такие доказательства, такие факты, что они уж больше не посмеют спорить с ним… Но… привезет ли?
Маклай встает из-за стола и начинает шагать. Четыре шага вперед… четыре назад, еще четыре вперед, еще четыре назад.
— Да ляжете ли вы когда-нибудь спать? — ворчит Ульсон. — Ночью надо спать даже в этой проклятой стране.
— Я лягу. Я сейчас лягу,— послушно отвечает Маклай.
Он поправляет на окне сетку от комаров, откидывает на постели легкое одеяло.
Надо спать. Но сон почему-то не идет к Маклаю.
Ему вспоминается Бой. Тяжелый мешок с подвязанным камнем. Громкий всплеск. И снова у бортов лодки черная, почти неподвижная вода…
А хорошо все-таки было бы иметь рядом с собой друга, вместе работать, вместе думать, вместе отдыхать.
Или хотя бы (и почему до этого еще не додумались люди?) вот так ночью услышать родную песню, знакомый голос… Вот так просто, в темноте… Над самой головой… Чтобы кто-нибудь вдруг улыбнулся и сказал: «Терпение, Маклай, терпение! Мы с тобой! Мы в тебя верим! Мы тебя ждем!»
Но никто ничего не говорит в темноте, над головой Маклая. За тонкими стенами хижины шуршит, шелестит, звенит тропический лес. В углу похрапывает Ульсон. Нестерпимо тонко жужжит надоедливый комар.
Родина! Как это далеко!
— Вставайте, вставайте!
Ульсон трясет за плечо заспавшегося Маклая.
— Вставайте! С Туем несчастье! Его придавило деревом. За вами пришли из Горенду.
Маклай быстро натягивает одежду и выбегает на веранду. Его ждет Лялу. Лялу испуган. От волнения он почти не может говорить. Он тяжело дышит. Видно, что весь путь от Горенду до хижины он пробежал не останавливаясь.
— Что случилось? — спрашивает Маклай.
— Дерево! Туй рубил дерево. Дерево убило Туя. Теперь Туй будет умирать. Теперь Туй…
Но Маклай больше не слушает Лялу. Он быстро собирает ножницы, бинты, карболовую воду и сбегает с крыльца. Лялу шагает за ним, бормоча на ходу какие-то жалобные слова.
Возле Туя собралась целая толпа. Папуасы расступаются и дают дорогу Маклаю.
Маклай бережно осматривает рану Туя. Опасно, но не смертельно. Только бы не было заражения крови. Маклай тщательно промывает рану, обрезает рваные края кожи, бинтует. Туй морщится, но терпит.
— Так, Маклай, так,— говорит он сквозь зубы.— Хорошо, Маклай, хорошо!
