Он редко кому дарил свои книги. Скромность, доходившая порой в душе его до чрезмерных пределов, каждый раз сдерживала его руку.
До сих пор, с любовью отдаваясь науке исследователя, географа, теоретика русского морского флота и служа ему своими знаниями, энергией я отвагой, он все же не решался признать за собой ту роль, какую признавали за ним моряки и ученые не только в собственном отечестве, но и в остальном мире.
Меж тем роль эта была поистине важна, в чем Василий Михайлович мог бы убедиться и сам на многих примерах.
Российская академия наук избрала его своим постоянным членом-корреспондентом.
Морские ученые общества Голландии и Англии почитали за честь вести с ним переписку.
Его называли первым русским капитаном, совершившим на корабле, построенном русскими мастерами, столь опасное кругосветное путешествие.
Он первый из ученых дал опись южной гряды Курильских островов, исправил карту и уточнил ее.
Его именем были названы многие географические пункты: залив и пролив в восточной части Берингова моря, пролив между Курильскими островами Райоке и Машуа, мыс в Северной Америке и гора на Новой Земле, к востоку от Маточкина шара.
В среде европейских ученых он был одним из первых мореплавателей, кто наиболее близко познакомил весь просвещенным мир с нравами и бытом японцев, с их государством, с общественным укладом и прочей жизнью этого замкнутого, таинственного и почти неизвестного в те времена народа.
Кажется, не было европейского языка, на который не переведены были б его записки о японском плеве, которые назывались так просто: «В плену у японцев в 1811—1813 годах».
Между тем наряду с точными и живыми наблюдениями ученого-исследователя русские читатели находили в этой великолепной книге я труд писателя, наделенного необычайным даром слова.
Василий Михайлович был избран членом Общества любителей русской словесности, наук и художеств.
Харьковский университет избрал его своим членом.
И все же, несмотря на эти явные заслуги свои перед русской наукой и русским мореплаванием, Василий Михайлович с некоторым смущением ставил сейчас на своих книгах дарственную надпись.
Он делал это только для своего лучшего друга, для друга своего детства.
Когда Василий Михайлович надписывал уже последний том, за дверью послышались громкие голоса и шаги. Дверь кабинета распахнулась, и Петр Рикорд, сильно поседевший и похудевший, с лицом, обожженным южным солнцем, бросился ему на шею.
За его спиной, добродушно и спокойно улыбаясь, как бы ожидая своей очереди, стоял капитан-лейтенант Матюшкин, командир боевого шлюпа в эскадре Рикорда, уже не раз ходивший на абордаж турецких судов.
И при этой встрече, как тогда, при освобождении из японского плена в Хакодате, друзья держались за руки, засыпая один другого вопросами.
Василий Михайлович поднес дорогому гостю своя сочинения, причем надпись на последнем томе была так свежа, что размазалась от неосторожного прикосновения рукава.
После этого они снова поцеловались» Рикорд обратив внимание на сильную седину своего друга, сказал:
— Ого, старина! Но душой мы с тобою еще молоды, и мы еще поработаем на пользу нашего отечества. Не правда ли, лучший друг мой, Василий Михайлович?
Когда Василий Михайлович обнялся с Матюшкиным и поздравил его с боевыми успехами, тот добродушно заметил:
— А помните, Василий Михайлович, как вы, жалеючи, хотели списать меня со шлюпа в Англии? С тех пор меня ни разу в море не тошнило, клянусь богом. Вот как вы меня тогда на всю жизнь напугали и сразу сделали моряком!
За обеденный стол в этот день сели позже обыкновенного, поджидая Литке, который, узнав о приезде Рикорда с Матюшкиным, обещал тоже быть.
Этот ученик Василия Михайловича, веселый выдумщик, которого, казалось, в юности преследовал рок, особенно быстро пошел в гору. Помня его великие способности к учению, Головнин настойчиво хлопотал перед министром, чтобы послать Литке описывать берега Новой Земли. Четырехкратное путешествие на Новую Землю и сделанное им описание ее сразу доставили молодому географу и путешественнику большую известность.
После нескольких путешествий на Новую Землю он успел предпринять новое кругосветное плавание на шлюпе «Сенявин» в Берингово море, где за три года собрал столько научного географического материала, что часть его для обработки вынужден был передать нескольким ученым, а за свои труды был награжден полной Демидовской премией.
Сейчас Федор Петрович Литке жил в Петербурге, продолжая работать над собранными им в этом плавании материалами и изредка посещая Головнина, к которому на всю жизнь сохранил чувство уважения и привязанности.
Матюшкин с особенным нетерпением ждал появления Литке, с которым в течение двух лет делил свои первые морские неудачи. И еще с большим нетерпением и волнением ждала eго Евдокия Степановна, рассчитывавшая получить через него последние и более или менее достоверные сведения о холере, свирепствовавшей в столице.
Она сильно волновалась за мужа и детей, все время пытливо и беспокойно поглядывая на них.
Со вчерашнего дня она узнала через слуг, что холера в Петербурге быстро распространяется, что люди умирают сотнями, особенно рабочий люд на Фонтанке, Мойке и на каналах. Час назад горничная Аксюта рассказала ей, что вчера на Фонтанке нашли барку из-под дров, полную мертвецов. Эту барку будто бы ночью вывели в Неву за мост, что соединял Васильевский остров с Адмиралтейской частью, зажгли и пустили по течению, благо ветер был от Ладоги.
— Не может того быть! — воскликнула Евдокия Степановна. — Однако ты об этом детям не сказывай, чтобы не напугать их. Болезнь может приключиться от одного страха.
И хотя от этой причины еще никто в усадьбе не заболел, но подобных рассказов было много в ту пору.
Когда приехал Литке, Евдокия Степановна, едва дав ему поздороваться со старыми друзьями и перекинуться с ними несколькими словами, обратилась к нему с вопросом: что делается в Петербурге?
— Наша азиатская гостья хозяйничает в столице во-всю, — отвечал Литке. — Народ мрет тысячами, особенно по каналам, где пьют грязную воду. Но уже много жертв холера собрала и среди военных, среди духовных, служилых людей, среди богатых и даже среди знати.
И он назвал имена одного генерала, умершего от холеры, одной баронессы, двух князей и даже протопопа военной церкви.
— Друзья мои, не следует много говорить об этом, — перебил его Головнин, наблюдавший за побледневшим лицом жены. — Сказывают, что болеют в первую очередь те, кто боится заболеть. У меня в департаменте кораблестроения один столоначальник до того страшился холерного поветрия, что ходил с завязанным ртом, а позавчера умер в одночасье, с повязкой на устах. Давайте лучше выпьем калганной настойки, — есть такой корень калган, что привозят с Кавказа. Говорят, очень пользует при холере. Да и сядем за стол.
