Прежде всего постучался в chambres garnies. У философа-поэта господствовал поэтический беспорядок: на столе — пальто, ананас, жестянка с thon marine: на диване — револьвер, утиральник, полупудовая кисть бананов… Хозяин еще не вставал и мрачно декламировал под пологом:
«Дальше, вечно чуждый тени,
Моет желтый Нил
Раскаленный ступени
Царственных! могил.»
Облачение происходило непозволительно медленно. Я успел выпить несколько чашек кофе, прочел газету Машалла, съездил в консульство за кавасом, а поэт все еще не был готов и, надув верхнюю губу, то копотливо пристегивал цепочку часов, то вставлял запонки в грудь рубашки.
В соседней комнате, его приятель, просто философ, горячо трактовал о высоких материях с остзейским бароном; увидав меня, оба собеседника в один голос воскликнули, что в настоящую минуту ехать не могут, что им надо сперва достроить до конца. Оставив в их распоряжении одну из колясок, я с поклонником Лермонтова отправился далее.
В Hotel flu Nil захватили товарища детства; он часто бывал на пирамидах и теперь ехал лишь для компании.
Последняя остановка была у Grand New Hotel, где нас осадили те же продавцы монет и каменных жуков, нищий, у которого отваливается голова, мальчик, не имеющий на себе ничего, кроме штанишек… Сегодня, вместо ржавого кольца, он совал мне в нос банку с живым хамелеоном и все-таки кричал: «real, antic!»
Русских путешественниц мы приветствовали с тротуара: они переняли местный обычай целые дни проводить в праздности на террасе. Мужья их стояли тут же, в мокасинах и пробковых шлемах.
Общество расселось по экипажам, открыло холщовые зонтики, и коляски, подымая легкую пыль, помчали нас по улицам Измаилии к самым древним памятникам рода человеческого.
Солнечное утро на исходе, но воздух еще крепительно прохладен, и, впивая его всею грудью, ощущаешь прилив новых жизненных сил; горячий свет, одевший здания, деревья, толпу, проник кажется и в душу, наполнив ее негой и безотчетным весельем.
В молодом городе дома-особняки походят на виллы, и нередко сквозь изгороди палисадников виднеется даль, задернутая неуловимым туманом. А возле нас течет будничная жизнь Каира, сталкиваются его постоянные контрасты, ключом кипит движение; феллах, согнувшись под тяжестью многоемного кожаного меха, спрыскивает мостовую; на припеке собрался митинг девочек, вышедших на навозный промысел: они хвастают друг пред дружкой добычей и похлопывают рученками поверх плотно набитых корзин; пред дышлами, слегка закинув назад голову, грациозно несутся гайдуки, иногда по два в ряд, нога в ногу и локоть к локтю; костюм их состоит из белой рубахи с широкими рукавами, расшитого золотом жилета и коротких по колени шаровар. У нас тоже есть сеис, — сеис из любви к искусству, Арабченок — лет двенадцати, вздумавший прогуляться за город. Порой он садится отдыхать на козлы наших экипажей; кучера относятся к нему с презрением, как к паразиту, но не прогоняют.
У Каср-эль-Нила, дворца вице-короля и вместе казарм, переехали через железный раздвижной мост и, оставив вправо Джезире, повернули к другому замку хедива, Гизе, получившему свое название от деревни расположенной на берегу Нила; сперва здесь находились дворцы мамелюков, бесследно исчезнувшие. Именем Гизэ окрещены почему-то и Большие Пирамиды, хотя по дороге к ним попадаются еще несколько поселков. От Нила шоссе стрелою легло через низменность к Сахаре; оно выше уровня полей и никогда не заливается рекой.
Опять в степном приволье развилась предо мною панорама неведомой страны с глиняными деревушками, с четами пальм, с белыми ибисами в зеленом бархате всходов. Такой яркой зелень как в Египте не сыщешь во всем мире. На лугах стоят светлые лужи весенней воды, отражающей небо: если хорошенько в нее вглядеться, видно, как в бездонной, лучезарной глубине, опрокинувшись, парят ястреба.
Но зачем же дамы разговаривают о своих нарядах? Зачем поэт читает гробовым голосом Лермонтовский Спор? Зачем один из туристов непременно хочет охотиться и, не обращая внимания на крики жены, целит во всякое живое существо? Усмотрев птицу, мирно прыгающую по берегу водомоины, спортсмен велит кучеру остановиться и начинает подкрадываться: впереди идет кавас, сзади лакей держит наготове второе ружье…. И мы полчаса теряем из-за несчастного кулика, который, после меткого выстрела охотника, оказывается даже не куликом, а синицей.
Остается ехать верст пять, а за нами уже увязались бедуины из-под пирамид, сторожащие свою добычу по дороге. Они бегут рядом, трещат без умолку и вытаскивают разные безделушки, болтающиеся за пазухой; но мы плохие покупатели, и бедуины не без некоторого удальства, единственно для того, чтоб удивить нас, назначаюсь все более и более невозможные цены за вещицы самой грубой подделки.
Я раскрываю Дорожник и черпаю из него следующие сведения, касающиеся цели нашего путешествия.
«Царственные могилы» в Египте, числом около ста, делятся на несколько групп [32]; группа Гизэ, к которой мы теперь едем, состоит из трех больших пирамид [33]: Хеопса, Хефрена и Менкавра. Вот приблизительно, что рассказывает об их постройке Геродот.
Хеопс (3091–3067 до P. X.) предался всякого рода порокам, закрыл храмы, воспретил жертвоприношения и всех подданных заставил безвозмездно работать для себя; одни добывали камень в «Арабских горах» (под Каиром), другие переправляли его через Нил, третьи везли далее к дивийским возвышенностям. На эти занятия обречены были 100.000 человек, сменявшиеся каждые три месяца. Десять лет потребовалось им на проложение пути для подвозки по пескам материалов, — труд, по мнению греческого историка, мало уступающий постройке большей из пирамид [34]. Затем, когда в скалистом грунте, послужившем ей основанием, была высечена комната, окруженная подземным кольцеообразным каналом, приступили к сооружению самой гробницы и окончили ее в двадцать лет. Вся она была покрыта совершенно гладкими, плотно пригнанными друг к другу брусьями не менее чем в 30 футов (длиной, шириной, в квадрате — автор не поясняет). На одной из сторон было обозначено, сколько денег пошло на покупку рабочим луку, чесноку и петрушки. «Если не ошибаюсь», говорить Геродот, «по словам толмача, прочитавшего мне надпись, сумма достигала 1.600 серебряных талантов». На наши деньги около двух с половиною миллионов рублей.
По смерти Хеопса на престол вступил брат его, Хефрен (3067–3043). Он одинаковым образом правил народом и тоже выстроил пирамиду, которая впрочем немного ниже Хеопсовой.
После продолжительного и тяжелого гнета, Египтяне так возненавидели своих притеснителей, Фараонов, что даже пирамиды назвали не их именами, а именем пастуха Филитиса, пасшего здесь стада.
