— Многие хорошо прижились на этой земле?
— Э-э… — тянет Иван Алексеевич. — Кто посильнее совладал, а тыщи так и сгинули в нищенском разе. Дык ведь жизня, она — что молонья: кого минует, кого пацалует.
Передаю без изменений говор Ивана Алексеевича. По-английски он объясняется вполне грамотно, как современный образованный человек, а русский язык у него — дикая, глухая дореволюционная деревенщина. Так и у других молокан. Они будто застыли в том виде, в каком когда-то покинули русскую землю.
— А Расея эка грянула! — не умолкает Иван Алексеевич. — Застит глаза от ужасти аграмадной ее силищи и сподвижности. Во бы, паря, хучь глазком глянуть на матерю-землю!
Машины, пробежав километров тридцать за Лос-Анжелос, остановились возле одноэтажного, но большого дома — молитвенного пристанища молокан.
Вошли — и глазам нашим предстало необычайнейшее зрелище. В ярко освещенной комнате находилось человек двести-триста народу. Стояли они в несколько рядов, образуя ровный квадрат. Женщины были одеты в белые шелковые платья, как на свадебном гулянье где-нибудь в Зауралье. На мужчинах плотные яловичные или хромовые сапоги, косоворотки не ярких, чаще голубых и розоватых оттенков. Седые бороды стариков блестели в свете сильных электрических ламп, напоминая по цвету хлопья молодого, только что выпавшего снега. Иные мужчины и помоложе носили бороды лопатой. Пахло, как и полагается в таком случае, сапожной мазью, кислой капустой да тонким вкусным, щекотавшим ноздри запахом ржаного хлеба.
У молокан происходил торжественный обряд — крещение детей. По комнате ходили матери с младенцами на руках. Тихим, будто колыбельным пением славили молокане детей. Потом поочередно отцы и матери новорожденных перецеловались с друзьями, близкими, и обряд вступил в новую стадию: началось многоголосое красивое пение.
Иван Алексеевич объяснил:
— Вдоль одной стены стоят просвитер и старцы, справа хор, слева действенники, супротив старцев — действенницы.
Песня сменялась песней без секундного перерыва.
— Да ведь они же «Катюшу» поют! — определил Бережков. — Прислушайтесь!
Молокане действительно пели «Катюшу»: вернее, какой-то священный псалом на мотив «Катюши». «Чудеса» продолжались. Мы узнавали все новые и новые мотивы наших популярных песен: «Распрягайте, хлопцы, коней», «И кто его знает». В последней песне мы даже слова разобрали:
Господь призывает,
Весь мир пробуждает:
Вставай, поднимайся,
Святой, молодой народ!
Пресвитор одной из молоканских церквей — беззубый, живой старикан Алексей Агапович Валов молвил, глядя на нас:
— Ндравится господам пение молоканское?
— А кто вам музыку пишет? — спросил Грибачев.
— Свои песельники, свои, касатик! Хоть и нотам не обучены, а, вишь, славные напевы понапридумали!
Мы не стали разубеждать хозяев. Видно, и их «композиторы» научились сочинять песни, не отходя от радиоприемников. А пение между тем становилось все громче, лица собравшихся раскраснелись, глаза сверкали лихорадочным огнем. Воздев руки к потолку, то один, то другой певец начинал подпрыгивать, будто готовился пуститься в лихой перепляс.
— На этих снизошла уж святая благодать, — пояснил Валов, — вот они и скочут. Отсюда и названия наша, — молокане-прыгуны.
Скоро начали подпрыгивать все певцы и певицы. Пол ломился под дружным топотом ног, а песня с подвыванием, присвистом, улюлюканьем металась меж стен, клубилась и, не находя выхода наружу, заставляла дребезжать электрические лампы, стекла окон, да и сами стены.
— У меня скоро лопнут перепонки, — проговорил Полторацкий, как всегда, спокойно, будто в соседнем магазине он мог, в крайнем случае, купить себе новые.
— А ты открывай рот, как при артиллерийских салютах, — тут же нашелся Грибачев, всегда немедленно приходивший на помощь со своими советами.
Однако открывать рот во имя спасения барабанных перепонок не пришлось. Резко, как подкошенная острой косой травинка, оборвалась песня. И сразу комната наполнилась будоражным, нестройным шумом. Сломалось квадратное построение, из соседнего помещения выдвинули столы, и скоро все сидели за общей трапезой. Главный пресвитор Давид Петрович Милосердое представил нас молоканам. Он попросил нас сказать несколько слов. Мы поблагодарили хозяев за приглашение, за хорошие, добрые слова о Советском Союзе. Как по конвейеру, были переданы на столы капуста, черный хлеб, большие горячие чайники. Своеобразная закуска сменилась поданными в чашах натуральными русскими щами. Сознаемся: после ярких, красивых на вид, но почти всегда пресных и безвкусных американских блюд щи явились для нас первостатейным лакомством. Полторацкий, хотя у него и побаливали перепонки, съел чашки три, к удовольствию гостеприимных хозяев. За столом, естественно, шел разговор о нашей стране. И хоть давно покинули молокане русскую землю, кое-кто забыл названия своих деревень, хоть дети их путают русские слова с английскими, а иные и вовсе забыли русскую речь, неистребимо засела в сердцах многих из них тоска по родной земле. И сильнее она становится с каждым днем еще и потому, что все больше добрых вестей слышат они о Советской стране.
Провожая нас, пресвитор просил делегатов низким поклоном поклониться русским березам, московским улицам, всей необъятной российской вольнице.
— Стали мы американцами по образу жизни, по законам, да и по взглядам нашим. Однако не позабыть нам вовек, откуда вышли мы, с какой земли, по какой печали. И будем мы по нашим молоканским заветам берегчи эту сердечную память.
Возле дома стояла толпа молодежи, не попавшей на торжественный обряд. Широкие русские лица, светлые, как лен, волосы. А были перед нами Джимы, Джеки, Мэри, Пегги. Тараща любопытные глаза на гостей, они о чем-то быстро переговаривались по-английски. Грибачев обратился к веселой курносой говорунье. Она «ойкнула», закрыла лицо ладошками и с сильным акцентом проговорила: «Нэ пойнмай». Подружки и пареньки вокруг нее засмеялись. Один из пареньков как бы заступился за нее:
— Мы американцы, русский забыли…
Парень ловко сплюнул шелуху от семечек на землю, подхватил под руки двух девиц и гордо двинулся на улицу. Мы подошли к машинам. Вслед нам донеслась лихая, заливистая частушка:
Меня милый разлюбил,
Он сватов заворотил.
Буду в девках век ходить
И всех мальчиков любить.
Нам трудно было удержаться от смеха, тем более, что пелось это бесхитростное фольклорное произведение по-английски. И слышали его высокие остролистые пальмы, темное, усыпанное крупными южными звездами небо над американским городом Лос-Анжелосом.
