— Та молитва, — говорилъ Абдъ-Алла, — торжественна какъ служеніе самихъ ангеловъ; ея звуки, кажется, родятся въ воздухѣ, а не исходятъ отъ земли. Валлахи (клянусь Богомъ)! — только на горѣ Арафатѣ въ ночь на курбатъ-байрамъ можно видѣть служеніе праведныхъ на седьмомъ небѣ передъ немерцающимъ ликомъ великаго Аллаха!
Промолившись всю ночь на священной горѣ Арафата, паломники подъ утро спускаются въ долину Муну, гдѣ совершается чудовищная и единственная въ мірѣ въ наше время гекатомба. Всякій богомолецъ старается сообразно толщинѣ своего кошелька принести и соразмѣрную жертву Богу. Кто побогаче, заваливаетъ верблюда или быка, кто бѣднѣе — козу, барана или козленка, даже простую дичь изъ пріятныхъ Богу, и закалываютъ животныхъ десятками. Говорятъ, что по самому умѣренному счисленію въ Меккѣ въ этотъ день закаливается и приносится въ жертву до сорока или сорока пяти тысячъ головъ рогатаго скота. Это чудовищное жертвоприношеніе начинается съ ранняго утра и кончается далеко послѣ заката солнца. Вся долина Муна тогда оглашается предсмертнымъ ревомъ закалываемыхъ животныхъ, пѣніемъ молитвъ, восклицаніями многотысячной толпы; весь воздухъ пропитанъ дымомъ куреній и дымомъ сожигаемыхъ жертвъ. Высоко къ небу поднимается этотъ дымъ огромныхъ жертвенныхъ костровъ, «благодаря которымъ, по словамъ Абдъ-Аллы, только и держится многогрѣшный міръ; давно уже люди разгнѣвали великаго Аллаха, и онъ хотѣлъ погубить весь міръ своимъ гнѣвомъ, но милосердный пророкъ (да будетъ во вѣкъ трижды благословенно имя Его!) указалъ Аллаху на дымъ жертвоприношеній, поднимавшійся съ долины Муны и просилъ помиловать міръ, хотя для правовѣрныхъ. Аллахъ-керямъ (Богъ милостивъ)! — прибавилъ старый шейхъ. Онъ увидѣлъ дымъ, поднимающійся отъ многихъ тысячъ жертвъ, и позналъ, что еще многіе на землѣ почитаютъ имя святое его на землѣ, и для нихъ пощадилъ міръ».
Когда совершено жертвоприношеніе и воскуренъ ѳиміамъ Богу на мѣстѣ святомъ, тогда каждый, побывавшій въ Каабѣ и на Арафатѣ, можетъ считать себя хаджею, а свой обѣтъ, данный передъ Богомъ, вполнѣ исполненнымъ. Долго потомъ прощается пилигримъ со священными мѣстами, но едва ли ему удастся поклониться гробу Магометову: онъ прощается съ этою величайшею святынею издали, припадая челомъ къ тому священному праху, на который нѣкогда ступала нога великаго пророка. Съ обновленною душею и чистымъ сердцемъ, какъ человѣкъ свершившій все, что могъ, собирается хаджа въ обратный путь. Его не страшатъ вовсе трудности обратнаго пути, потому что — аллахъ-керимъ — Богъ милостивъ; онъ донесетъ его до дому своею благостью, а если дни его сочтены (хаса-махтуль-минъ раантъ), то онъ, какъ избранникъ божій, слуга пророка, прямо попадетъ въ рай. Тѣмъ же порядкомъ, какъ и пришли, собираются въ обратный путь хаджи, хотя въ гораздо меньшемъ числѣ, чѣмъ вышли изъ Каира. Аллахъ оставилъ у себя многихъ изъ нихъ, какъ потрудившихся довольно на этомъ свѣтѣ!
Шерифъ Мекки, духовенство и масса народу провожаютъ караванъ хаджей. Пѣніе молитвъ и зурэ изъ корана, звуки трубъ и добрыя пожеланія напутствуютъ ихъ. Они же, позапасшись святыми талисманами въ родѣ воды изъ источника Магометова, праха съ гроба его, листочковъ священныхъ деревьевъ, кусочка крыши съ Каабы и т. п., съ свѣтлою надеждою идутъ въ обратный путь, громогласно благодаря Бога и пророка, давшихъ имъ свершить паломничество. Громкое «эльхамди лиллахи»! вырывающееся изъ ихъ многострадальной груди, несется къ небу и сливается съ трубными звуками провожающихъ и восклицаніями толпы. Долго еще раздаются въ пустынѣ благочестивыя напутствія, и громкое эвъ-аллахъ (съ Богомъ)! несется далеко во слѣдъ хаджамъ, уже зашедшимъ на окрестные холмы Мекки и вышедшимъ на раздолье пустыни, на тернистый путь всевозможныхъ лишеній. Старымъ, торнымъ путемъ они пойдутъ назадъ черезъ горы, дебри и пустыни, истощенные, исхудалые, худосочные, неся въ себѣ зародыши изнуряющихъ болѣзней, а смерть продолжаетъ вырывать новыя жертвы по дорогѣ, не смотря на то, что караванъ и безъ того порѣдѣлъ уже значительно въ сравненіи съ тѣмъ, какъ вышелъ изъ Дамасска или изъ Каира.
Такъ и прибредутъ они домой, откуда вышли нѣсколько мѣсяцевъ тому назадъ. Мѣсяцъ саферъ — эпоха возвращенія каравановъ изъ Мекки; онъ потому и носитъ названіе — нислетъ-ель-хаджи — мѣсяцъ прибытія паломниковъ. Съ радостными, хотя и изможденными, лицами при звукахъ трубъ они вступаютъ въ Каиръ: толпы народа встрѣчаютъ ихъ съ восклицаніями — эсъ-саламъ-алейкумъ — (миръ вамъ)! Родственники и друзья бѣгутъ на встрѣчу каравана и ищутъ близкихъ своего сердца, и если Аллахъ сохранилъ ихъ жизни, они присоединяютъ свои благодарныя молитвы къ молитвословіямъ; если же не находятъ въ рядахъ «божьей рати» своихъ, они испускаютъ раздирательные вопли, смущающіе торжественныя минуты возвращенія хаджей. Тотъ, кто остался въ живыхъ, кто перенесъ во имя божіе и пророка всѣ нужды и лишенія, тотъ становится уже выше толпы; онъ получаетъ почетный титулъ хаджи и право носить зеленый цвѣтъ на чалмѣ: на него уже смотрятъ какъ на святого; онъ служитъ отнынѣ ходатаемъ между Богомъ и простыми людьми.
Вотъ почти все, что я узналъ о паломничествѣ мусульманъ и что слышалъ во время своего путешествія на Вокстокѣ отъ самихъ хаджей. Предметъ этотъ имѣетъ особенный интересъ для насъ русскихъ въ виду того, что изъ Россіи ежегодно цѣлыми сотнями ходятъ ваши магометане къ аравійскимъ святынямъ.
За интересными разсказами Абдъ-Аллы, Букчіева и Ахмеда, также совершившаго путешествіе въ Мекку, я и не замѣтилъ, какъ солнце начало склоняться къ закату и какъ наступилъ вечеръ. Мы вышли изъ палатки; мусульмане тотчасъ же начали читать молитву — аасръ, съ четырьмя уставными колѣнопреклоненіями за полтора часа др захожденія солнца. Долго я вглядывался въ эти типическія физіономіи хаджей, въ которыхъ трудно что-нибудь прочитать: даже глаза — это зеркало души — были у нихъ спокойны, безстрастны и не выражали ничего, кромѣ самосозерцанія или нежеланія ни на что смотрѣть, хотя и сверкали въ нихъ порою искры того огня, который всегда можетъ вспыхнуть въ душѣ фанатика мусульманина. Въ этихъ неподвижныхъ чертахъ, въ этихъ, какъ бы застывшихъ, формахъ, казалось, отражали весь востокъ застывшій, неподвижный, безстрастный, и вмѣстѣ съ тѣмъ живой, увлекающійся, страстный, живущій иною жизнью, непонятною для насъ европейцевъ; но жизнь эта была знакома всему человѣчеству; всѣ народы прошли такія же ступени въ своей исторической жизни; одинъ Востокъ задремалъ, кажется, и заснулъ уже давно, начиная еле просыпаться въ XIX вѣкѣ подъ ударами вторгающейся насильно европейской цивилизаціи въ его сказочное царство кейфа, гарема и восточной фантазіи. Живая, дѣятельная жизнь Востока умерла уже нѣсколько столѣтій тому назадъ. Тѣ формы и выраженія, въ которыя тогда отлилась жизнь восточнаго человѣка подъ ферулой деспотизма, ислама и азіатской роскоши, остались и понынѣ таковыми. Сколько вы ни очищайте сына востока, чтобы снять съ него толстую кору, подъ которою кроется нѣчто общечеловѣческое, что составляетъ божью искру отличающую въ человѣкѣ его человѣчность, вы не очистите его, если не съумѣете взяться за дѣло, потому что въ фанатичномъ сынѣ Востока нѣтъ современнаго человѣка, какимъ вы себя считаете. Много есть достойныхъ чертъ въ мусульманинѣ, которыхъ нѣтъ въ насъ самихъ — цивилизованныхъ людяхъ; но зато, все-таки, въ немъ нѣтъ того, чѣмъ движется человѣчество, нѣтъ свободы воли и ума. Она скована исламомъ, какъ желѣзными оковами, и пока не спадутъ тѣ цѣпи, пока живетъ и стоитъ исламъ, до тѣхъ поръ не проснется Востокъ; онъ будетъ всегда Востокомъ, а сынъ Востока — отлитою пять вѣковъ тому назадъ формою, не лишенною впрочемъ извѣстіой доли гармоніи и совершенства…
