Наступалъ вечеръ, — тихій, чудный, располагающій къ бесѣдѣ и нѣгѣ, и волшебная чарующая лунная ночь — это лучшее время въ пустынѣ. Не даромъ сынъ пустыни поетъ: «Яхъ-тейли! яхъ-тейли! О, ночь! о, ночь, несравненная ночь! Какъ объятія черноокой красавицы, я жду тебя, вожделѣнная ночь! Обойми ты меня страстными объятіями твоими, задуши поцѣлуями твоего, нѣжно-ласкающаго щеки, вѣтерка, погляди мнѣ въ очи серебристыми глазками твоихъ дѣтокъ — воздушныхъ звѣздъ, и возьми меня со всѣмъ, что есть во мнѣ, въ твою темную обитель, покрой меня душистымъ покровомъ твоимъ и усыпи ласкою твоихъ поцѣлуевъ! Яхъ-тейли, яхъ-тейли!»
Кажется, солнце еще не успѣло спрятать на горизонтѣ свои золотые лучи, какъ въ воздухѣ поплыла легкими незримыми струйками живящая прохлада невѣдомо откуда налетѣвшаго вѣтерка. И люди, и животныя, повеселѣли сразу. Весь многочисленный лагерь нашъ словно проснулся; вездѣ образовались живописныя группы, вездѣ слышались разговоры; верблюды забродили снова, и легкимъ, не особенно благозвучнымъ, фырканьемъ изъявляли свое удовольствіе послѣ перенесенной дневной страды.
Нашъ кружокъ, окончивъ свои частныя занятія, опять разсѣлся около востра, который развелъ Юза, чтобы сварить намъ по чашечкѣ чайку, чуть не въ десятый разъ сегодня; при обиліи чудной воды, въ продолженіе длиннаго дня въ пустынѣ, какъ бы для того, чтобы вознаградить свои потери въ водѣ, мы любили баловаться душистымъ напитеомъ, и надо сказать, что едва ли въ любомъ московскомъ трактирѣ русскій чай пьется съ такимъ удовольствіемъ, какъ въ Аравійской пустынѣ. За чаемъ, притомъ, даже говорилось какъ-то веселѣе, что замѣтно было, въ особенности, на Букчіевѣ. Вчера была ночь афритовъ, сегодня день благословенный — эль-мубаракъ (четвергъ); сегодня же и добрая ночь на счастливѣйшій и лучшій день для мусульманина въ недѣлѣ — фаделихъ (пятница). Въ эту ночь ни одинъ афритъ не посмѣетъ выйти изъ своего мрачнаго убѣжища, потому что Аллахъ не разрѣшилъ имъ въ ночь на фаделихъ смущать правовѣрныхъ, и если кто-нибудь изъ этихъ «трижды проклятыхъ» афритовъ покажется на землѣ, то съ неба полетитъ огненная стрѣла, которая загонитъ его снова въ его потаенное убѣжище. Поэтому, мои собесѣдники были смѣлѣе и болтали, не боясь, что ихъ подслушаетъ шайтанъ или саахръ.
Ночь обѣщала быть еще лучше, чѣмъ вчера, потому что прохлада ощущалась сильнѣе, и первыя, показавшіяся на небѣ, звѣзды почти не мерцали, что служить для сына пустыни добрымъ признакомъ. Мусульмане уже совершили свою вечернюю молитву — морхребъ, и высчитали по три земныхъ поклона, какъ положено кораномъ.
— Добрая ночь будетъ сегодня, эффенди, — началъ Абдъ-Алла, — смотри, какъ мерцаютъ глаза небесной газели на голубомъ небѣ. А вонъ загорается красноватымъ огонькомъ рукоятка меча пророка; онъ встанетъ скоро на защиту правовѣрныхъ; его мечъ уже заблестѣлъ… Не всегда видѣнъ тотъ благословенный мечъ; не всегда онъ блеститъ такъ ярко, какъ сегодня. Я думаю, эффенди, много крови мусульманской прольется…
Старый шейхъ, произнеся это пророчество, замолчалъ. Я невольно вглядывался въ чудное созвѣздіе, выкатывавшееся надъ темными силуетами восточныхъ горъ; оно отсвѣчивало дѣйствительно красноватымъ свѣтомъ и было похоже на рукоятку меча. Абдъ-Алла, минуту посмотря на меня испытующимъ взглядомъ и замѣтивъ, что его прорицанія не произвели на меня никакого дурного впечатлѣнія, смѣло продолжалъ:
— Много лѣтъ я живу на свѣтѣ, но никогда мечъ Магомета не былъ такъ ярокъ, какъ въ эту ночь. Не возстаетъ ли пророкъ (да будетъ трижды благословенно имя его). Горе тогда невѣрнымъ!.. Долго терпитъ Аллахъ гяуровъ, чтобы испытать правовѣрныхъ. Смотри, господинъ, они завладѣли совсѣмъ страною мусульманъ. Франки царятъ въ Египтѣ, франки царятъ въ самомъ Стамбулѣ, и тѣнь Аллаха на землѣ — повелитель правовѣрныхъ опутанъ ихъ коварными сѣтями… Но скоро будетъ конецъ тому… Правовѣрный уйдетъ отъ франковъ; онъ броситъ имъ великодушно Стамбулъ, какъ собакѣ обглоданную кость, потому что ту кость онъ отнялъ давно отъ франковъ. Самъ пророкъ станетъ тогда на защиту ислама: и правовѣрный подъ защитою его уйдетъ въ страну, гдѣ издревле обитали его предки, и сюда уже не пріидутъ франки. Да проклянетъ ихъ Господь!
Съ внимавіемъ слушалъ я это предскаваніо стараго хаджи, и тѣмъ какъ бы подбивалъ его распространяться далѣе.
— Но ты самъ франкъ, эффенди! — вдругъ произнесъ быстро Абдъ-Алла, и рѣчь его, начинавшая принимать восторженный характеръ, внезапно оборвалась. — Замехуни-я-эффенди (извини меня, господинъ)!
Я просилъ Букчіева убѣдить стараго хаджу, что мы, московы, далеко не франки, и что слова его нисколько не оскорбляютъ меня.
— Нѣтъ, господинъ, — отвѣчалъ онъ — у насъ есть еще много о чемъ поговорить. Если ты, эффенди, посмотришь туда на восходъ, гдѣ еще играютъ пурпурныя тучки, ты увидишь прекрасную звѣзду, которую въ Египтѣ зовутъ Вечерницею, а мы — дѣти пустыни — читаемъ въ небесной книгѣ звѣзды, и зовемъ ее Зюлемою. Такъ зовутъ ее и свободные арабы въ Іеменѣ и Геджасѣ. Хочешь я разскажу тебѣ исторію прекрасной Зюлемы, и за что Аллахъ помѣстилъ ее на небѣ. Я не медда (сказочникъ), эффенди, — прибавилъ онъ, — я не могу тебѣ разсказать хорошо, и ты простишь старика.
Букчіевъ мнѣ переводилъ слово въ слово прекрасный разсказъ Абдъ-Аллы.
— Та Зюлема была дочь пустыни, дочь свободнаго араба въ Геджасѣ. Если ты былъ на берегу моря, эффенди, и видѣлъ бѣлоснѣжную пѣну между камнями, то ты поймешь, какъ было прекрасно тѣло ея, потому что, когда Зюлема купалась въ морѣ на прибрежіи, то мылась пѣною, и та пѣна была блѣднѣе ея чуднаго тѣла. Стройная станомъ, она была похожа на гибкую тростинку на берегу Нила, которую нѣжный ниссимъ (зефиръ) склоняетъ во всѣ стороны; золотой поясъ, опоясывавшій ее, казалось, хранилъ хрупкій станъ, чтобы онъ не сломался… Я старикъ, эффенди, и не мнѣ описывать красоту розы и благоуханіе жасмина, но если я сравню лицо Зюлемы съ ними, потому что розы цвѣли на бархатныхъ щекахъ ея и пышныя лиліи на лбу, шеѣ и лебединой груди, то это будетъ лучше всего. Алыя губки на ароматныхъ устахъ ея, которыми соблазнился самъ великій пророкъ (да будетъ благословенно имя Его)! были такъ же свѣжи, какъ внутренность спѣлаго граната; волосами своими черными, какъ крыло ворона, украшенными морскими жемчужинами, она — сама перлъ земли — могла не только прикрыть свое бѣлоснѣжное тѣло, но окутаться ими, какъ плащемъ. Въ главахъ Зюлемы, прекрасныхъ какъ у газели, виднѣлась и темная ночь съ такими же блистающими звѣздочками, какія ты видишь и теперь, и ясный день, озаренный солнцемъ. Въ ея очахъ, какъ въ морѣ, тонулъ другой смотрящій глазъ, а блескъ оттуда мерцающихъ звѣздочекъ, казалось, проникалъ во все существо человѣка. Я — старый хаджа, благородный эффенди, у меня нѣтъ словъ описать прелесть крошечныхъ ручекъ и ножекъ арабской красоты, потому что я не видалъ ничего подобнаго. Лучшей дѣвушки не видывалъ свѣтъ, лучше Зюлемы не производила ничего Счастливая Аравія, богатая красавицами. Когда выходила она купаться на взморье, и съ ея прекраснаго тѣла спадали одна одежда на другою, а ихъ было немного у красавицы (да проститъ мнѣ эти мысли; милосердный Аллахъ!), то волны нарочно поднимались выше и морской вѣтеръ стремился скорѣе, чтобы своими струями обнять и облобызать эту дивную обнаженную красоту. Одинъ старый шейхъ говорилъ, что лучше Зюлемы не было даже гуріи въ раю, а старый Селихъ любилъ женщинъ и видѣлъ во снѣ всю райскую красоту. Красавица Зюлема была счастлива, какъ улыбающійся младенецъ, какъ беззаботный буль-буль (соловей). Одѣта она была всегда въ голубой шелкъ и другія нѣжныя ткани; въ волосахъ ея блистали кораллы и жемчугъ со дна Краснаго моря, на рукахъ и ногахъ — великолѣпныя ожерелья, а на головѣ всегда — вѣнокъ изъ горныхъ душистыхъ цвѣтовъ и перловъ, блистающихъ цвѣтами радуги, но сама она была прекраснѣе и цвѣтовъ, и перловъ. Цѣлый день она сидѣла на берегу моря и пѣла своимъ серебристымъ и пѣвучимъ, какъ у буль-буля, голоскомъ; тогда и камни, и море, и вѣтеръ, и небо заслушивались ея пѣнія.
