Черезъ полчаса весь огромный караванъ снарядился. Несчастныхъ больныхъ, скорѣе умирающихъ, тоже подвѣсили какимъ-то особеннымъ образомъ на плащахъ сбоку верблюжьяго горба, что вышло впрочемъ довольно удачно, такъ что я даже удивлялся искусству арабовъ въ этомъ отношеніи, зная по опыту военнаго времени, какъ трудно транспортировать раненыхъ или больныхъ.
Несчастные все еще не выходили изъ сопорознаго состоянія; они просыпались гораздо рѣже, грозя скоро заснуть на вѣки. Судороги въ икрахъ очень часто сводили ихъ ноги, а рѣзь въ животѣ заставляла ихъ даже въ безсознательномъ положеніи схватывать руками нестерпимо болѣвшія мѣста. Лица этихъ страдальцевъ изображали всѣ тѣ муки, какія только можетъ вынести человѣкъ въ предсмертной агоніи.
Нашъ небольшой караванъ собирался тоже, но собирался гораздо скорѣе, такъ какъ Юза и Ахмедъ изловчились быстро нагружать нашихъ верблюдовъ, несмотря на то, что грузъ нашъ былъ очень сложенъ.
Много совѣтовъ далъ я черезъ Букчіева Абдъ-Аллѣ и прочимъ хаджамъ относительно обращенія съ больными и въ особенности на счетъ извѣстной осторожности въ употребленіи одеждъ умирающихъ и больныхъ; но слова мои, вѣроятно, падали на камень, потому что, какъ говорилъ Букчіевъ, платье погибающихъ смѣло одѣвается ихъ сотоварищами.
Скоро снарядились совсѣмъ оба каравана. Начались и самыя минуты разставанія. Немного времени мы провели вмѣстѣ, но пережили и перечувствовали въ эти двое сутокъ столько, сколько иногда не переживешь въ мѣсяцъ. Несмотря на то, что я въ своихъ блужданіяхъ по бѣлу свѣту привыкъ ко всевозможнымъ встрѣчамъ, привыкъ сходиться и разставаться, но тутъ мнѣ какъ-то особенно грустно было прощаться съ моими хаджами… Правда, они были люди честные, хорошіе, не старавшіеся утащить что-нибудь, гдѣ плохо лежитъ, какъ другіе арабы, встрѣчавшіеся намъ, но все-таки между нами было такъ мало общаго, что едва ли что-нибудь могло связывать насъ между собою… Несмотря на это, однако, что-то невѣдомое тянуло и привязывало меня въ каравану хаджей, первому изъ встрѣченныхъ нами въ пустынѣ.
— Прощай, эффенди, — говорилъ мнѣ старый шейхъ Абдъ-Алла. — Въ твоемъ сердцѣ нѣтъ коварства, ни лжи, оно блеститъ, какъ капля росы на солнцѣ, чистотою своей правды; языкъ твой нераздвоенъ, какъ и у стараго Абдъ-Аллы; мы были друзьями… Абдъ-Алла полюбилъ тебя, храбрый московъ, и не забудетъ тебя никогда. Аллаху-акбаръ! Онъ сближаетъ людей, хотя между ними лежитъ цѣлая страна, но онъ и разлучаетъ ихъ, когда ему это угодно. Ты пойдешь въ Эль-Будсъ, благородный московъ, а потомъ черезъ моря на свою благословенную родину, а мы пойдемъ въ Эль-Масръ и въ землю благодатнаго Нила. Ты будешь далеко, но у-аллахъ (клянусь Богомъ)! мысль моя всегда будетъ стремиться къ тебѣ, и въ сердцѣ Абдъ-Алли всегда найдется уголокъ, гдѣ останется память о тебѣ, московъ! Помни и ты стараго Абдъ-Аллу, а онъ всегда благословитъ твое имя. Мои братья тоже шлютъ тебѣ прощальный привѣть. Абдъ-Алла бѣденъ; онъ ничего не можетъ подарить своему другу. Прими отъ меня хотя этогь малый и вмѣстѣ съ тѣмъ великій подарокъ.
Съ этими словами старый шейхъ подалъ мнѣ небольшой свертокъ, обернутый въ шелкъ.
— Хотя ты и гяуръ, благородный московъ, — продолжалъ старикъ, — но ты не франкская собака, которая лаетъ на Бога и великаго пророка (да будетъ благословенно во вѣки имя его); ты примешь и оцѣнишь этотъ мой даръ. Въ немъ хранится великій талисманъ: кусокъ изъ стѣнки Каабы и листъ его священнаго древа, обрызганные водою источника пророка. Да хранитъ тебя пророкъ своею силою. Въ дальней Московіи ты не забудь меня, а я на берегахъ Нила и въ пустыняхъ Геджаса, пока живъ, буду помнить и повторять твое доброе имя — Искандеръ (Александръ) московъ. Аалейкумъ-ель-саламъ-ву-рахметъ-лиллахи-ву-варакату (да будетъ надъ тобою милость Господня, его благодать и благословеніе)… Прощай!.. — Старый шейхъ замолчалъ и наклонилъ свою сѣдую голову. Какъ могъ, я при помощи Юзы и Букчіева благодарилъ его и выразилъ тѣ же добрыя чувствованія, какія высказалъ и Абдъ-Алла.
— Быть можетъ, мы съ тобою и снова увидимся, Абдъ-Алла, — сказалъ я на прощаніе.
— Аллаху-далемъ, иншаллахъ (Богу все вѣдомо, какъ Ему угодно), — отвѣчалъ старикъ.
Получивъ отъ стараго шейха такой цѣнный подарокъ, который былъ для него дороже всего, я не зналъ, чѣмъ отблагодарить старика. Къ счастью, у меня въ сумкѣ нашлась моя фотографическая карточка, которую я и преподнесъ Абдъ-Аллѣ. Этотъ подарокъ до того обрадовалъ его, что онъ, какъ ребенокъ, выражалъ свое удовольствіе. Долго, долго онъ разсматривалъ мой портретъ, а потомъ воскликнулъ:
— Джаибъ-валляхи (удивительно, клянусь Богомъ)! — Съ этими словами старикъ протянулъ обѣ руки, и мы съ нимъ обнялись на прощаніе. Затѣмъ Абдъ-Алла сѣлъ на своего верблюда, и раскачиваясь, огромное животное поднялось.
— Рабэна-шаликъ-я-эффенди (Господь да сохранитъ тебя) — закричалъ, кивая головою и прикладывая руку къ груди, старый шейхъ, когда его хеджинъ двинулся.
— Аллахъ-маакумъ (Богъ съ тобою)! — отвѣчалъ я. — Миръ твоей душѣ во вѣки! — Ювз, Рашидъ и Ахмедъ произнесли длинныя прощальныя рѣчи, на которыя, уже сидѣвшіе на верблюдахъ, хаджи отвѣчали тоже длинными привѣтствіями и пожеланіями.
— Да сохранитъ тебя Господь и да умножитъ твое счастье Аллахъ! — крикнулъ еще разъ Абдъ-Алла, оборачиваясь ко мнѣ и кивая головою.
Затѣмъ старикъ поднялъ правую руку къ небу, и что-то зашептали его, оттѣненныя шелковистыми усами и бородою, уста. Абдъ-Алла, вѣроятно, молился на меня и призывалъ благословеніе пророка на мою голову.
Наконецъ, караванъ хаджей тронулся. Букчіевъ простился со мною по-русски; другіе паломники сыпали на меня цѣлый градъ прощальныхъ привѣтствій и пожеланій всего лучшаго. Имя Аллаха и его великаго пророка слышалось въ каждой ихъ фразѣ, каждомъ привѣтѣ, чуть не въ каждомъ словѣ.
Караванъ пошелъ рысцей. Хаджи быстро удалялись, оставивъ одного изъ своихъ товарищей спать вѣчнымъ сномъ въ горячемъ пескѣ пустыни, какъ искупительную жертву за свое паломничество. Сегодня или завтра они погребутъ еще двухъ своихъ сотоварищей, уже не принадлежащихъ жизни, въ той же пустынѣ, а сами пойдутъ все также бодро впередъ и впередъ, не страшась ни трудовъ, ни лишеній, ни даже смерти. Да и чего имъ теперь страшиться? Они вѣдь хаджи — люди божіи, присные пророку…
Мы остались опять одни въ пустынѣ. Солнце уже выходило изъ-за горизонта, и пустыня засверкала огнемъ, пурпуромъ и лазурью… Пора и намъ въ походъ.
Мы испили въ послѣдній разъ изъ горнаго потока его журчащей прохладной воды и сѣли на своихъ добрыхъ хеджиновъ. Юза схватилъ моего верблюда на поводъ и повелъ его впередъ.
