Пастырь тем временем излагает свою точку зрения на воспитание детей и еще на что-то. Овечки кивают головами и восхищенно пищат «yes», «indeed» и «how true!».[164] Пастырь вдруг стукается головой о крышу автобуса и на минуту теряет дар речи. Некоторое время он глядит на гранитные громады за окном, потом говорит:
– Lovely, isn't it?[165]
– Wonderful![166]
– Well,[167] – о чем мы говорили?
И пока мы под дождем ехали через леса и долины, по плоскогорью, печальному, как конец мира, мимо снежных гор и рыбачьих поселков, неутомимый пастырь все долбил о том, какие проступки совершила миссис Джексон.
Эти траурные воды – очевидно, Тингволль-фьорд, а вон те веселые – наверное, Батн-фьорд… А духовный наставник толкует об ангине, раке и других недугах, уверяя, что все это – болезни духа, только болезни духа, да. Yes. Right. Isn't so?[168]
Вот наконец и Гьемнес. Крохотная пристань, трое местных жителей ждут катера на Кристиансунн. Наверху зеленые куполообразные горы со снежными вершинами, внизу зеленая вода с коричневыми тенями, все вместе напоминает потускневший золототканый узор на зеленом бархате. «Do you speak English?» – орет пастырь, подзывая трех человек, ожидающих катер. Те не понимают его, смущенные и растерянные, не пастырю хоть бы что; похлопывая их по спине, он продолжает бодро трещать. Добрая душа!
Подошла моторка, которая перевозит через фьорд. Апостол погружает в нее своих овечек и тотчас же ищет, с кем бы пообщаться. Овечки заняли все, на чем можно было сидеть, и немедля принялись чесать языки.
А вокруг прекрасный фьорд. Вечереет. Горы в дымке после дождя, по небу протянулась радуга, вода приняла золотистый оттенок, отражая на шелковистой глади голубоватые скалы. Откуда-то снизу доносится шум винта и жизнерадостный голос американского пастыря.
Интересно: там, в глубине фьорда, местность цветущая, как благословенный сад, но чем ближе к морю, тем обнаженнее скалы, и наконец кругом виден один только голый камень. Там и сям разбросаны рыбачьи хижины, и на серых валунах – какие-то громадные чаны, в них, наверное, солят треску. Нигде ни деревца, лишь бурые клочья травы среди скал. Природа здесь ничего не дарит человеку, кроме камней, на которых можно сушить рыбу.
– Отличная погодка? Что? Ого-го! – галдит пастырь.
– Yes. Lovely.
– Wonderful.
А вот и Кристиансунн, столица трески. Деревянный город, сплошь лабазы, склады на чердаках. Серые, зеленые и красные домики столпились вокруг пристани. На коньках всех крыш – чайки, чайки; в жизни я не видывал сразу столько чаек! Может быть, у них тоже собрание духовной общины?
Здесь мы вернемся на пароход. Нашего полку прибыло: повезем футбольную команду Кристиансунна на состязание в Тронхейм. Весь город провожает своих героев. Даже местные собаки сбежались и восторженно вертят хвостами. Американский пастырь сияет – ему по душе всяческие сборища. Он переваливается животом на перила и изводит местных собак дружественными окликами. Что остается делать собачке? Она поджимает хвост и убирается восвояси. Тогда сей выдающийся муж сердечно обращается к населению:
– Do you speak English? Yes? No? Прекрасная погода, верно? Га-га-га!
Заработал винт, пароход отваливает от пристани. Весь Кристиансунн, размахивая шляпами, троекратно провозглашает своим национальным героям славу или что-то в этом роде. Американский пастырь энергично вращает кепи и от имени Америки и всего просвещенного человечества благодарит Кристиансунн за приветствие.
– Скажите, пожалуйста, штурман, где тут у вас, в Норвегии, можно достать хоть каплю спиртного? Например, мне надо залить злость, перехватить малость, выпить для храбрости и тому подобное. Неужели нельзя ничего сделать?
– Ничего, господа, такое здесь праведное побережье, – меланхолически отвечает штурман. – От Бергена до Тронхейма[169] – всюду ikke alkohol. Только в Тронхейме есть vinmonopolet, дальше – в Бодё, Нарвике и Тромсё. Там вы купите все что угодно. А здесь нет. Здесь живут одни праведники. У нас, правда, государственная монополия на спиртные напитки, но каждый город сам решает, может ли монополия открыть в нем продажу вин. А как здесь когда-то пили! – И штурман махнул рукой. – Вот в Тронхейме и сейчас недурно на этот счет.
В Тронхейме ночью мы сбежали с парохода. Хороший был пароход и новый, но уж очень скверные пассажиры!..
На пароходе «Хокон Адальстейн»
Этот пароход я называю полным именем прежде всего потому, что он этого заслуживает, а во-вторых, потому, что уж больше он, верно, никого из вас не повезет: в этом году бедняга делал последние пассажирские рейсы. Теперь он лишится крошечного курительного салона и каюток и будет возить только уголь в Свульвер или Гаммерфест. Ничто не вечно под луною!
По правде сказать, «Хокон Адальстейн», стоявший у тронхеймского мола, на первый взгляд производил совсем не блестящее впечатление. Его грузили кирпичом, лебедка страшно грохотала. «Ну, ну, – подумал я, – и маленькое же это суденышко, меньше "Приматора Дитриха" у нас на Влтаве. Неужели на этом пароходике ездят на Нордкап?»
Около кирпичей стоял, засунув руки в карманы, рослый, очень милый толстяк.
– Господин капитан, – робко сказала ему моя спутница в этом путешествии и во всей моей жизни, – господин капитан, кажется, пароход очень маленький, не так ли?
Капитан просиял.
– Да-а-а, – протянул он довольно. – Совсем маленький пароход, сударыня. Очень уютный.
– Уютный? Это верно. Как раз сейчас на него грузят мешки с цементом.
– А скажите, господин капитан, не староват ли ваш пароход?
– Не-е-ет, – успокоительно говорит капитан. – Совсем новое судно. Было в капитальном ремонте.
– А когда?
Капитан задумывается.
– В тысяча девятьсот втором, – говорит он. – Отличный пароход!
Боязливое земное создание, моя спутница заморгала глазами.
– И выдержит он столько кирпича и цемента? Не потонет?
– Не-ет! – заверяет капитан. – Мы еще погрузим триста мешков муки.
– А вот эти ящики?
– Тоже погрузим, – утешает капитан робкое создание. – И еще возьмем двести тон балласта.
– Зачем?
– Чтобы судно не перевернулось, сударыня.
– Разве оно может перевернуться?
– Не-ет.
– А столкнуться с другим пароходом?
– Не-ет. Разве что в тумане.
– А бывают здесь летом туманы?
– Угу, да-а, иногда бывают. Да-а.
Капитан приветливо подмигивает голубыми глазками под мохнатыми щетками бровей; я думаю, он носит эти щетки, чтобы не прикладывать ладонь к глазам, когда ему надо высмотреть какой-нибудь риф.
