– А вы делаете рейсы только летом, капитан?
– Не-ет. Зимой тоже. Каждые две недели туда и обратно.
– И долго вы потом отдыхаете дома?
– Два дня. Пятьдесят дней в году.
– Это ужасно! – сочувственно говорит моя сострадательная спутница. – И вы не скучаете в этих рейсах?
– Не-ет. Ходить в рейс – это очень хорошо. Да-а… Зимой – никаких пассажиров, зато много льда, все судно покрыто льдом, все время приходится скалывать. Да-а.
– Чтобы не было скользко?
– Не-ет. Чтобы судно не пошло ко дну. Да-а, – умиротворенно резюмирует капитан. – Очень хороший пароход. Вам тут понравится.
Докладываю, капитан, что нам здесь действительно нравится. В самом деле, очень уютный пароход! Крохотные палубы, пара плетеных кресел и все – никакого дешевого шика. Курительный салон, обитый зеленым плюшем, – нечто среднее между скромным борделем конца прошлого века и залом ожидания первого класса на провинциальном вокзале. Столовая, обтянутая красным плюшем, и дюжина каюток со всем необходимым, то есть с двумя койками, похожими на гладильные доски, двумя спасательными поясами и двумя «блевательницами» для страдающих морской болезнью. Сидеть на гладильных досках нельзя – они снабжены металлическими перильцами, чтобы спящий не свалился во время качки… Подушки тощие, как пеленки, но под голову можно подложить спасательный пояс, и получается недурно. Вместо чванных стюардов – одна хромая бабка и одна угрюмая тетя, В общем, здесь можно чувствовать себя как дома.
Над самой головой у нас грохочет лебедка. Сперва это беспокоит, но потом привыкаешь – по крайней мере, знаешь, что делается на судне. По грохоту можно различить, что грузят – муку или кирпич. Просто невероятно, сколько всякого груза помещается на этом пароходике!
Уже полночь, «Хокон Адальстейн» все еще грузится в тронхеймском порту. Но вот второй, третий гудок, вскипела вода под винтом, пароход дрогнул, затрещал и тронулся с места. Счастливого плавания и покойной ночи! Только теперь наконец начинает пахнуть путешествием на Север.
– Вставай, слышишь, вставай!
– Что случилось?
– В каюту течет вода.
– Да нет, не течет!
– Течет! Хлещет в окно!
– М-м…
– Что-о?
– Ничего. Я сказал «м-м»…
– Прошу тебя, сделай что-нибудь!
– Зачем?
– Потому что нас заливает водой! Мы утонем!
– М-м-м…
– Да не спи же, ради бога!
– Я не сплю. – Женатый человек садится и шарит в поисках выключателя. – В чем дело?
– Нас заливает водой. Из окна!
– Из окна? Гм, надо закрыть его, и все тут.
– Вот и закрой его и не мычи.
– М-м-м… – Женатый человек встает с гладильной доски, перелезает через перильца и пробирается к иллюминатору. За окном – белый день, видно море с гребешками волн. Смотрите-ка, ikke fjord, мы в открытом море, потому-то нас и качает.
– А-а, черт возьми… – ворчит женатый человек.
– Что такое?
– Да опять льет в окно.
– М-м-м…
– Меня всего окатило.
– Так закрой окно, и все тут.
Женатый человек вполголоса изрыгает проклятья и пытается закрыть иллюминатор. Но это не легко сделать без разводного ключа.
– А, черт!
– Что там еще?
– Я насквозь мокрый. Бр-р!
– Отчего?
– В окно хлещет вода.
– Да нет, не хлещет.
– Говорю тебе, хлещег. Прямо в окно.
– М-м-м…
Наконец иллюминатор закрыт и завинчен, правда, человек чуть не вывихнул пальцы и промок, как мышь. Скорее опять под одеяло и подложить под голову спасательный круг!
Страдальческий стон.
– Что с тобой?
– Пароход качает.
– М-м-м.
– У меня начинается морская болезнь!
– Да нет.
– Но ведь пароход качает?
– Ничего подобного.
– Так и швыряет!
– М-м-м…
– Неужели ты не чувствуешь качки?
– Совсем не чувствую.
По совести говоря, качка есть, но женщине незачем знать все. Качка даже приятна: сначала вас возносит кверху, мгновенная пауза, пароход потрескивает и плавно опускается. Потом поднимается ваше изголовье…
– Ты все еще не замечаешь качки?
– Ничуточки!
Очень странно видеть собственные ноги выше головы, у них такой необычный вид.
– А мы не можем утонуть?
– Не-ет.
– Пожалуйста, открой окно, я задыхаюсь!
Женатый человек слезает с гладильной доски и снова открывает иллюминатор, едва не поломав при этом пальцы; но ему уже все равно.
– А, ч-черт! – вырывается у него.
– Тебя тоже мутит? – сочувственно спрашивает слабый голос.
– Нет, но в окно брызжет вода. Здесь опять мокро…
С минуту слышны только тяжелые вздохи.
– А здесь глубоко? – осведомляется встревоженный голос.
– Глубоко. Местами около полутора тысяч метров.
– Откуда ты знаешь?
– Читал где-то.
– Полторы тысячи метров. О господи! – Вздохи усиливаются. – Как ты можешь спать, когда под нами такая глубина?
– А почему бы мне не спать?
– Но ведь ты не умеешь плавать.
– Умею.
– Но здесь ты обязательно утонешь. Полторы тысячи метров!
– Я могу утонуть и на глубине в пять метров.
– Но не так быстро.
Слышен шепот, словно кто-то молится.
– А нельзя ли нам сойти с парохода?
– Не-ет.
– Неужели ты не чувствуешь, как пароход бросает из стороны в сторону?
– Да-а-а…
– Ужасная буря, а?
– М-м-м.
«Хокон» высоко поднялся на волне и тяжело заскрипел. В коридоре послышались звонки из кают. Ага, кому-то стало дурно. Еще только пять часов утра, и открытое море – эта часть его называется Фольда – будет тянуться почти до Рёрвика. Хорошенькое удовольствие!
Вздохи на соседней койке усиливаются, превращаются почти в стоны. Потом вдруг наступает тишина Встревоженный супруг торопливо встает поглядеть, что случилось. Ничего. Спит как убитая.
Качка на маленьком судне действует усыпляюще. Как в колыбели.
Ослепительное утро, мы еще в открытом море. Качка стала слабее, но все-таки как-то… В общем, завтракать нет никакой охоты; на свежем воздухе оно лучше.
На палубе, расставив ноги, стоит капитан. Лицо его сияет.
– Сегодня к утру море немного разгулялось, а, капитан?
– Не-ет. Было совсем спокойное.
И вот опять острова, на этот раз, кажется, рыбачьи острова, воспетые Дууном: голые, округлые, чуть подернутые зеленью скалы. Какое здесь страшное одиночество: приземистый крепкий островок, и на нем единственный домик. Лодка и море, вот и все. Ни дерева, ни соседа, ничего. Только скалы, человек и рыба. Да, здесь не надо воевать, чтобы прослыть героем; для этого достаточно жить и добывать себе пропитание.
Рёрвик – первый городок на этих островах. Штук двадцать деревянных домиков, из них три гостиницы, десять кофеен и одна редакция местной газеты; десятка два деревьев да стаи сорок. Наш пароход привез туда муку, а мы там крепко сдружились с одним псом. Если вам доведется побывать в Рёрвике, то имейте в виду – это спаниель, и живет он, кажется, на тамошней радиостанции.
