— О, господин! Это тот самый мальчик…
— Кто бы он ни был, но его нужно взять отсюда! — перебил тот.
Раим срывал с себя одежду. Когтистые сильные пальцы его быстро превратили в клочья халат Кениссоры.
— Сними, — крикнул начальник, — он отвык от одежды…
Высвободившись из шелка, как из паутины, Раим утих.
Рыженький красноармеец торопливо достал из мешка кусок хлеба и вложил его мальчику в руку. Он посмотрел на него, не понимая. Судорожно сжатые его пальцы раскрошили заветрившийся хлеб. Он выпал из раскрытой ладони, но крошки его остались и, посмотрев на них с любопытством, Раим собрал их губами, как зерна, и проглотил.
Кениссора посадил его на коня впереди себя. Нужно было держать его за плечи, чтобы он не вырвался из седла. Огромное животное, на котором он сидел, наводило на него ужас. Но он был слишком слаб для того, чтобы вырваться из сильных рук, обнимавших его.
Отряд двинулся в путь. Всадники не сводили глаз с странного своего пленника. Маленький красноармеец крошил ему хлеб, и Раим принимал его.
— Раим, где Алла? — спрашивал Кениссора.
Он называл имена отца и матери, он рассказывал ему повесть его собственной жизни, повторяя настойчиво:
— Киртар, твой отец, ты знаешь? Меня, меня, Кениссору, ты помнишь?
Мальчик молчал. И только при имени Аллы он снова вздрогнул, и, казалось, какая-то тень сознания мелькнула в его пустых зрачках.
Только в полночь отряд добрался до кишлака Ак-Тере. Но прежде чем дать себе отдых, отряд занялся судьбою Раима.
Кениссора отнес его на руках в детский дом.
Раима ослепил и тусклый свет свечи. Он жался в угол, как пойманный зверек. Шаги приближавшихся к нему людей приводили его в ужас. Самый говор их, непонятный и странный, навевал больше страха, чем рев джульбарса в Черных Песках.
Тогда его оставили в темной сакле одного, и он, свернувшись в углу на брошенном ему тулупе, заснул.
Кениссора ушел от двери только тогда, когда услышал спокойное дыханье Раима.
Старый туркмен долго жал руку заведующего приютом.
— О, господин! — сказал он. — Ты русский, и ты много знаешь! Скажи же, разве мальчик, ставший диким в пустыне, не будет опять человеком, каким я его знал три весны назад?
— Не скоро, но станет таким же!
— Я буду ждать! — твердо ответил Кениссора. — Я буду приходить каждый раз, когда мой путь будет лежать через кишлак Ак-Тере.
Отряд ранним утром покинул кишлак и, снова опаляемый зноем, продолжал свой путь в мертвых песках. Дыхание пустыни заметало следы лошадиных копыт и иногда, глядя на эти крутящиеся вихорьки песчаной пыли, маленький красноармеец, кормивший Раима крошками хлеба, с улыбкой думал о том, что время с такой же тщательностью заметает в душе человека и самые страшные следы прошлого.
От Керки до Чарджуя прошел с караваном Кениссора и от Керки до Чарджуя не было кишлака и дехкана, который бы не прослушал от проводника полностью печальную историю маленького туркмена.
В Чарджуе, на пестром базаре, вокруг Кениссоры собралась толпа горожан и заезжих дехкан. Они слушали молча, кивали сочувственно головами и вспоминали недавние годы.
— Да, это было, — ворчал седой текинец в бронзовом халате, — не мало кишлаков разбрелось по Черным Пескам! Не многие вернулись назад, да не многие и дошли до чужой границы!
— Кто не терял детей? — всхлипывала какая-то женщина, — разве есть хоть одна семья, где не оплакивали бы потерянных без вести в сутолоке гражданской войны?
— И теперь еще кое-где держатся басмачи, — закончил рассказ Кениссора, — но вот уже два каравана провел я Черными Песками, не видев ни одного разбойника!
Он запахнул халат и собрался уже уйти, когда из-за чужих спин выбрался вперед пожилой туркмен. Шелковый халат его был наряден. Он был угрюм, но спокоен, как человек, знающий свою силу и вес. Он положил руку на плечо проводника и сказал тихо:
— Отойди со мной в сторону, проводник, и будем говорить о несчастных ребятах!
Кениссора посмотрел на него с удивлением, но всякая мысль о помощи Раиму могла бы вести его куда угодно. Он покорно отошел с туркменом в сторону и, когда они остались без любопытных, спросил:
— Не хочешь ли ты помочь бедному мальчику? Но он сыт, обут и одет и в хороших руках. Ему не нужно денег. Может быть, ты знаешь колдуна, который вернул бы ему разум, высохший от голода, горя и страха в пустыне?
— Я знаю! — задумчиво ответил тот.
— Кто это?
— Слушай, — не отвечая, перебил тот, — слушай. Ты говоришь, и я уже не впервые слышу историю эту, которая бежит быстрее ветра от кишлака к кишлаку, от туркмена к туркмену… Ты говоришь, что с ним была девочка, которая погибла?
Кениссора кивнул головой.
— Ее не было с мальчиком в развалинах?
— Нет.
— Но еще в те дни, когда я сам, обманутый и подкупленный, басмачествовал в степях Кара-Кума, я однажды поднял на песке полумертвую девочку!
Кениссора вздрогнул и впился в руку неожиданного вестника.
— Она была почти мертва. Голова ее горела огнем лихорадки, и мы приняли ее за страшного демона Черных Песков.
Две недели она не говорила, и еще две недели неожиданного вестника.
мы не смели ее расспрашивать, чтобы разум не покинул ее навсегда… Я отдал ее старому купцу, который платил нам жалованье за борьбу с советами… Потом, когда бросил басмачествовать, взял ее в свою семью. Может быть, я нашел сестру твоего мальчика?
Кениссора прижал руки к груди.
— Имя, имя? Ради Аллаха, как она называет себя?
— Алла — ее имя. Так она назвала себя!
— Разве она не рассказывала тебе историю, как она попала в степь?
— Я не слушал ее, потому что считал, что все это лихорадочный бред. ,
— Где она?
— Пойдем со мною.
Кениссора не шел, бежал, подгоняя туркмена. Тот торопился, но оставался спокойным и говорил:
— Я бы не отдал ее, потому что она помогает жене няньчить детей, и жена выучила ее за это ткать ковры. Но, может быть, если она — сестра мальчика, найденного тобою, она скорее сумеет разбудить угасший разум брата… Если хочешь, возьми ее к твоему мальчику и верни мне обоих: в моем доме много работы, и я не откажусь вырастить детей тех, виною гибели которых был я или мои товарищи. Ты знаешь что-нибудь об их родителях?
Кениссора покачал головой. Туркмен, отворяя калитку двора, задержался на мгновение и произнес твердо, как клятву:
