Часа через три, едва рассвело, слышу я сквозь сон, как чей-то голос недалеко от меня говорит:
— Нет ли здесь трубача? Прикажите зарю играть.
Я привстал и оглянулся. Вижу — генерал-адъютант Лорис-Меликов стоит у своей палатки и отдает приказание. Потом он вынес табурет и сел. Лицо его было желтое, глаза с черными кругами вокруг. Невыразимая печаль и истома выражались на этом лице; видно было, что командующий корпусом ни на секунду не смыкал глаз. Сердце сжималось, глядя на него. В эту секунду я мог наглядно взвесить ту ответственность, которую несут на себе начальники войск; я понял, что должен чувствовать главнокомандующий в случае неудачного исхода сражения. Сегодня победа — и слава, ум, поклонение у ног победителя, все хорошее признается за ним; завтра неудача — и посыпятся обвинения, упреки и назидания; всякий глупец и тот с мнением, с советом! А эти уложенные между камней, на чужбине, люди, эти стоны и страдания раненых — это еще хуже!..
Глаза наши встретились; я поклонился. Генерал- адъютант Лорис-Меликов печально покачал головой в ответ. Верный Иван тоже не спал и уже нес стакан чая «своему генералу». Командующий корпусом приказал подать и мне. В это время отыскали трубача и раздался какой-то тоскливый, нестройный звук трубы. Еще одна труба где-то одиноко, как бы нехотя, прозвучала в ответ, и потом все смолкло, наступила опять тишина. Необходимо заметить, что момент, когда в лагере или на бивуаке играется утренняя или вечерняя заря, очень эффектен. Сигнал подает труба или барабан у главного корпуса; немедленно, повсеместно, переливами во всех концах лагеря раздаются веселые или торжественные звуки. По вечерам, между повесткой и зарей, играет музыка, слышится «Коль славен», гимн; солдаты поют песни, молитву; утром же все оживляется, словно приветствуется зачинающийся, светлый и веселый день. Не то происходило в это памятное утро, после зевинской битвы. Заревая труба звучала как-то похоронно, отклика на нее не было, точно все, что жило еще вчера, не существовало более — мы остались одни среди азиатской пустыни.
Я стал смотреть в бинокль на турецкий лагерь, видневшийся верстах в четырех-пяти, и на окружающие его высоты. На горах и оврагах, несколько часов назад оглашавшихся невероятной пальбой, криками сражающихся, стонами умирающих и раненых, где, казалось, каждый камень двигался и дышал враждой и смертью, — все было тихо, безмолвно. Восходящее солнце, как ни в чем не бывало, золотило своими лучами эти возвышенности, заглядывало в ущелья, где не высохла еще рекой пролитая человеческая кровь. Но впереди, в турецком лагере, на ложементах и батареях кипела сильная работа; турки самым усердным образом копались в земле, сооружая новые завалы, исправляя прежние. Особенно копошились они на своем левом фланге, где действовала их кавалерия, осознав вероятно, что здесь была уязвимая сторона их позиции, и что они дорого поплатились бы, если б были атакованы отсюда. Хорошо виделось потом, что резервы их были наготове, все ложементы наполнены людьми. Очевидно, турки ожидали возобновления нападения. Я заметил, как осторожно, редкой цепью турки подходили к местам, которыми овладели во время боя гренадеры, и как все смелее и смелее подвигались они вперед, занимая вчерашние свои передовые позиции.
Наших войск там уже не было, они отошли назад после того, как раненые и убитые были, по возможности, вынесены. До самого утра наша цепь, поддержанная необходимыми резервами, оставалась на занятых вчера местах, не допуская здесь турок не только двинуться вперед, но даже пошевелиться. Слышанные ночью выстрелы были из нашей цепи. Пользуясь лунным светом, избранные стрелки держали турок в почтительном отдалении, не дозволяя выглянуть из окопов. Меткими выстрелами наша цепь мстила за вчерашний губительный огонь и охраняла раненых и убитых. Только от 20 до 30 человек, большей частью убитых, «пропали без вести», т.е. остались на месте; в этом числе находились и два убитые офицера — Родзевич и Боровик. Остальные все были вынесены.
Да, турки готовились к встрече нового нападения; но мы не нападали. Накануне зевинской битвы в турецком лагере было от 10 до 15 батальонов; ночью и утром в день сражения, Мухтар-паша успел довести это число до 23 батальонов, не считая кавалерии и артиллерии; ночью же и к рассвету, после битвы, уже весь корпус Мухтара-паши сблизился к Зевину и готов был принять участие в сражении, если б оно возобновилось. Мы потеряли от 850 до 900 человек; некоторые батальоны Грузинского и Тифлисского полков сильно ослабли; в Грузинском полку выбыло из строя 358 человек и пять офицеров, в Тифлисском 321 и 18 офицеров, причем, начиная от командира полка, выбыли из строя почти все батальонные и ротные командиры; Мингрельский полк потерял до 100 человек и целее всех были только эриванцы. Возобновить атаку значило бы рисковать жизнью еще 2 000 или 3 000 человек, что даже при успехе, весьма вероятном, очень чувствительно подорвало бы небольшой наш отряд. Если б Мухтар-паша, у которого насчитывалось от 45 до 50 батальонов, был даже сбит с зевинской позиции, все-таки он оказался бы в несколько раз сильнее нас, тем более, что наша кавалерия и конная артиллерия были страшно заморены вчерашним «обходным движением», неожиданно оказавшимся и слишком кружным, и чересчур трудным, благодаря неровностям местности. Наконец, у нас едва хватало перевозочных средств для находившегося уже числа раненых; было бы слишком опрометчиво начинать новую битву, не имея уверенности, что в случае неуспеха все наши раненые могут быть спасены. Наконец, одна из существеннейших целей экспедиции — отвлечение корпуса Мухтара- паши от небольшого нашего эриванского отряда, была достигнута. По всем этим причинам командующий корпусом решил не возобновлять сражения и начать отступление к Карсу.
Между тем генерал Тергукасов ожидал исхода зевинской битвы, оставаясь на своей позиции, с которой он так славно отбил 9 июня наседавшие на него превосходные силы Мухтара-паши. Штурмуя Зевин, мы были в гораздо меньшем числе, сравнительно с турками, засевшими в своем укрепленном природой и искусством гнезде; там же маленький отряд генерала Тергукасова отразил турок, превышавших его численностью в несколько раз. В случае успеха под Зевиным эриванский отряд мог сблизиться с нами и соединенными силами разбить Мухтара-пашу или загнать его в Эрзерум. Теперь же эриванскому отряду ничего не оставалось более, как отступить и возможно скорее спешить на выручку Баязета. В таком смысле и послано было приказание генералу Тергукасову.
Отступление свое генерал Тергукасов вынужден был совершать медленно, шаг за шагом. Против него оставался, все-таки, довольно сильный турецкий отряд. Между тем в эриванском отряде было не менее 400 раненых, с которыми спешить было невозможно; сверх-того, несколько тысяч армян, целыми семействами, с имуществом, опасаясь быть перерезанными турками, не отставали от наших войск, замыслив переселиться в Эриванскую губернию. Отправляя на полперехода назад раненых, означенных переселенцев и все тяжести, генерал Тергукасов вынужден был часто останав ливаться, чтоб давать отпор наседавшим на него туркам. Отступление, поэтому, обратилось в ряд ежедневных стычек с неприятелем. Отойти непосредственно к Баязету генерал Тергукасов не мог, так как у него ощущался уже сильный недостаток в зарядах и продовольствии. Направился он, поэтому, на Игдырь. Здесь, позаботившись о раненых и отделавшись от переселенцев, генерал Тергукасов пополнил свои запасы и направился к Баязету, гарнизон которого, состоявший из 600 человек, и был, наконец, освобожден от осаждавшего его в течение 23 дней тринадцатитысячного турецкого отряда.
