Оставаться на занятых высотах центральной колонне было необходимо и по другой причине: иначе нельзя было вынести из боевой линии, с этих недоступных бугров и оврагов, куда мы забрались, наших раненых, наших убитых, павших честной смертью. Оставлять их в руках неприятеля, особенно же турок, было бы постыдно. Важно было бы, чтоб турки не перешли в наступление раньше, нежели мы могли устроиться и подкрепить правый фланг и центр. Но турки, по-видимому, не решались на подобный шаг; они продолжали сиднем сидеть в своих завалах и, как бы на радостях, едва ли не пуще прежнего выпускали заряды.
Очень удачно действовавшая картечными гранатами четвертая батарея молчала в то время, когда мы к ней подъехали. Навстречу вышел командир батареи, подполковник Калакуцкий, которого генерал Гейман спросил о причине прекращения пальбы. Батарейный командир отвечал, что он получил приказание не только прекратить пальбу, но даже отступить; пальбу он прекратил уже около получаса, а последнее не решился исполнить без письменного приказания, так как впереди еще находились наши батальоны, которым поддержка батареи могла пригодиться. Очевидно, тут вышло какое-то недоразумение, которое командир четвертой батареи, по счастью, понял и исправил. Генерал Гейман приказал батарее остаться на своей позиции и поддержать отступление мингрельцев.
Между тем через наши головы стали перелетать гранаты. Можно было думать, что турки, успокоенные молчанием батареи, наделавшей им много вреда, особенно в ложементах, расположенных около центральной батареи, и заметив скопление конных людей, набрались смелости и надумали отмстить теперь за свои потери. Я спросил командира батареи, большой ли урон понес он в этот день, разумея урон от артиллерийского огня. Каково же было мое удивление, когда мне отвечали, что турецкие гранаты не причинили ровно никакого вреда, а если несколько людей и лошадей и было ранено на батарее, то этот урон нанесен ружейной пальбой.
— Да откуда же они стреляют? Ведь на этой высоте, впереди, наши, кажется, батальоны?
— Да, это мингрельцы и грузинцы. А вот за ними, видите ли этот дальний бугор, вон дымит? Оттуда они и стреляют.
— Сколько же это будет шагов?
— Шагов 2 500, а может, и целых 3 000 будет.
Не успел подивиться я такому неожиданному и некоторыми и до сих пор упрямо отрицаемому факту, как получил наглядное доказательство справедливости слов командира батареи. Пройдя несколько вперед, к первому орудию, я почувствовал, что над головой моей пролетело что-то вроде жужжащего жука.
— Что это такое? — спросил я находившегося в двух шагах от меня рослого, статного урядника из конвоя генерала Геймана. Не успел урядник открыть рта для ответа, как, сердито сверля воздух, над нашими головами пролетела и тяжело шлепнулась сзади, вздымая черный столб земли, турецкая граната, по счастью, неразорвавшаяся, а между мной и урядником снова пронесся «жук».
— Пуля, ваше благородие, — проговорил, наконец, урядник.
Послышался новый звук приближающегося снаряда; на этот раз, кажется, еще ближе, будто прямо на нас. Смотрю я в глаза уряднику, а он на меня в упор уставился. Граната все ближе и ближе. «Как бы не нагнуть голову», — думаю я в эту секунду, и что есть силы стараюсь держать ее прямо. Вдруг вижу, урядник делает нервическое движение, точно ударил его кто-нибудь по голове, и в этот момент какая-то плотная, тяжелая вещь с металлическим звуком грузно ударилась в землю и раздался взрыв. По счастью, никого не задело, урядник только «поклонился» гранате...
Генерал Гейман, в ожидании выполнения сделанных им распоряжений, присел сбоку батареи на поданный ему складной табурет. Свита его стояла подле; лошадей отвели в сторону, к зарядным ящикам. Солнце уж почти село и быстро наступали сумерки. Стрельба, видимо, начала ослабевать; наши почти не отвечали. Видя, что еще долго придется ждать прихода мингрельцев и что сражение можно считать конченным, я сел на коня, чтоб засветло возвратиться к Корпусному штабу.
Еду мимо прикрытия. Лежат эриванцы за бугром, разговора не слышно — тоска, видно, одолела, утомились дневным зноем, трудностями перехода, бездействием во время сражения. В сумерках разглядываю знакомые лица офицеров.
— Здравствуйте! Что, благополучно?
— Ничего...
— Неужели и сюда хватают пули?
— А вот видите... Навесно валяют... А там что?
— Плохо, кажется...
— Завтра наверстаем...
— Еще бы!
Спускаюсь с бугра и выезжаю на дорогу, по которой должна была идти в бой колонна генерала Комарова, принявшая, по недоразумению, несколько левее. По этой дороге санитары несли теперь раненых. Остановились, поставили носилки; кто снял шапку и вытирает крупные капли пота, выступившего на лбу, кто присел и отдыхает от тяжести ноши; а «ноша» лежит недвижно, прикрытая шинелью. Какое- то смешанное чувство не то боязни, не то сожаления мешает смотреть на раненого. Несколько пуль просвистало и шлепнулось на дороге
— Несите, братцы, а то и вас перебьет... Много ли раненых?
— Страсть!..
Носилки поднимаются, раздается болезненный, за сердце хватающий стон и печальная «ноша» медленно, слегка колыхаясь, двигается дальше.
—В ногу иди! — доносится запыхавшийся голос санитара.
Ехать по дороге было кружно; направившись напрямик, я надеялся достигнуть Корпусного штаба прежде наступления полной темноты. Свернул коня и еду между камней прямо на гору, на которой, казалось мне, я оставил командующего корпусом. Становится все темнее и темнее! Едва взъехал я на вершину горы, как пришлось снова спускаться и опять впереди был еще более крутой подъем. Я очутился в положении человека, не знающего, куда он едет. Крутизна горы страшная, лошадь усталая, некормленная целый день, часто останавливается и тяжело дышит. Я слез и веду ее в поводу. «Каково же было им, там, под пулями, где подъем в сто раз труднее», — думаю я, едва переводя дух. Взобравшись на высоту, распознаю, наконец, местность, где находился Корпусный штаб, но его уже не было. Влево, верстах в двух, светился одинокий огонек; но дорога, вспоминал я, была впереди. Взбираюсь опять на седло; лошадь осторожно, ощупью ступает между камней. Вдруг, натыкаюсь на человека.
— Не знаете ли, где Корпусный штаб?
— Там где-то, впереди...
В темноте распознаю офицера; идет тяжело, прихрамывая.
— Что с вами?
— Ранен.
— Вы откуда?
— Оттуда... Не можете ли указать, где перевязочный пункт?
— Кажется за горой, с версту будет. Возьмите мою лошадь, я вас проведу.
— Нет, благодарю...
— Не церемоньтесь, пожалуйста
— Нет, благодарю, мне тяжело... я свою отослал...
