— Несите, братцы, а то и вас перебьет... Много ли раненых?
— Страсть!..
Носилки поднимаются, раздается болезненный, за сердце хватающий стон и печальная «ноша» медленно, слегка колыхаясь, двигается дальше.
—В ногу иди! — доносится запыхавшийся голос санитара.
Ехать по дороге было кружно; направившись напрямик, я надеялся достигнуть Корпусного штаба прежде наступления полной темноты. Свернул коня и еду между камней прямо на гору, на которой, казалось мне, я оставил командующего корпусом. Становится все темнее и темнее! Едва взъехал я на вершину горы, как пришлось снова спускаться и опять впереди был еще более крутой подъем. Я очутился в положении человека, не знающего, куда он едет. Крутизна горы страшная, лошадь усталая, некормленная целый день, часто останавливается и тяжело дышит. Я слез и веду ее в поводу. «Каково же было им, там, под пулями, где подъем в сто раз труднее», — думаю я, едва переводя дух. Взобравшись на высоту, распознаю, наконец, местность, где находился Корпусный штаб, но его уже не было. Влево, верстах в двух, светился одинокий огонек; но дорога, вспоминал я, была впереди. Взбираюсь опять на седло; лошадь осторожно, ощупью ступает между камней. Вдруг, натыкаюсь на человека.
— Не знаете ли, где Корпусный штаб?
— Там где-то, впереди...
В темноте распознаю офицера; идет тяжело, прихрамывая.
— Что с вами?
— Ранен.
— Вы откуда?
— Оттуда... Не можете ли указать, где перевязочный пункт?
— Кажется за горой, с версту будет. Возьмите мою лошадь, я вас проведу.
— Нет, благодарю...
— Не церемоньтесь, пожалуйста
— Нет, благодарю, мне тяжело... я свою отослал...
— Да разве ближе нет перевязочного пункта?
— Какое там ближе!.. Верст пять уж иду... Там раненые по оврагам валяются...
Еще раз просил я офицера сесть на свою лошадь, но он упорно отказался. Через несколько шагов наткнулись мы на солдата с подвязанной рукой. Вместе мы добрались, наконец, до перевязочного пункта и распрощались. Где находился Корпусный штаб — никто не мог в точности указать. Вскоре встречаю солдата с двумя лошадьми. Он ехал взять орудие, оставленное в боевой линии после несчастного появления 6-й батареи, и спрашивал ближайшую дорогу. Указав ее, как мог, я получил взамен известие, что корпусный командир переехал на правый фланг, к тому месту, где находились наши девятифунтовые батареи. Позади послышался топот и скоро ко мне присоединилось несколько офицеров из штаба генерала Комарова. Это их сегодня турки отделали, сразу спешив почти всех. Генералу Комарову отдал лошадь один армянин, которых здесь много — они служат в виде волонтеров в конвое при штабах[8]. Перебрасываясь словами о событиях дня, мы крупной рысью ехали по дороге. Впереди показалась артиллерия, с трудом поднимавшаяся в гору. Это была шестая батарея, так много пострадавшая в первый же период сражения; она не успела, кажется, сделать и выстрела.
Свернув влево, я набрел на кучу всадников. Это оказались казаки из конвоя корпусного командира. По распоряжению его они ездили в разные стороны, впереди позиции, и собирали раненых. С полверсты далее, по направлению к нашим батареям правого фланга, нашел я, наконец, небольшой обоз Корпусного штаба. Все здесь суетились около раненых, которых подобрали посланные или которые сами набрели на огонек. Это те, которые могли еще двигаться в начале и старались досветла выбраться из огня. Ближе всего им было добраться к нашему правому флангу, тогда как перевязочный пункт был на левом и отчасти в самом Зевине. У некоторых не хватило сил за трудностью подъема или за потерей крови, и они падали где попало замертво. В темноте, ощупью кое-как отыскивали теперь несчастных и сносили сюда, к Корпусному штабу. Значительное число раненых скопилось в Зевине, где первую помощь подавали им полковые врачи и где неотлучно находились, ободряя и утешая людей, полковые священники. Зевин, следует заметить, находился вполне под выстрелами и был обсыпаем неприятельскими пулями. Говорили, что еще гораздо большая часть раненых осталась на высотах и в оврагах, в боевой линии. Общее впечатление получалось, что у нас выбыло из строя в этот день не менее двух тысяч человек.
Пристроив кое-как своего коня, я подошел к костру, сложенному из сухого бурьяна. Все лица были мрачны, разговор не клеился; ни обычных шуток, ни смеха. Какая разница с вчерашним настроением! Страшный дневной зной сменил холод. Спереди, у костра, грело, а сзади так свежо, что хоть шубу надевай. Послышался грохот артиллерии, занимавшей впереди и наискосок позицию. Костер велели потушить; вблизи находились зарядные ящики. Мы встали и отошли несколько назад.
Голод и жажда давали себя сильно чувствовать; но корпусный маркитант был из самых плохих. Он часто повторял, что приехал «из-за славянской идеи», а потому кормил из рук вон дурно и обирал нас безбожно. Он делал вдобавок дерзости по поводу самых справедливых замечаний и упреков. Теперь от него ничего нельзя было добиться — он «спасал раненых», т.е. дал им две-три бутылки прокислого виня Вдруг видим, идет Иван, камердинер генерал-адъютанта Лорис-Меликова, и несет вместе с денщиком огромный самоварище. Иван — расторопный, добрый, услужливый человек, бывший солдат, преданный до мозга костей своему господину. У Ивана все спорилось, он всюду поспевал и всегда имел необходимое на черный день. Он успел уже поухаживать за ранеными, уложил офицеров в коляску, напоил чаем, вином, а теперь подумал и о нас.
— Голубчик Иван, дайте чаю!..
Спасительный во всякое время и на всяком месте, чай явился к нашим услугам. Корпусного командира еще не было — он объезжал раненых и делал распоряжения к их сбору и призрению. Возвратился генерал Гейман и, спросив, где генерал-адъютант Лорис-Меликов, отправился его отыскивать. Когда они возвратились, для них отыскали и разбили две палатки. Мы расположились под открытым небом. Бывшую у седла бурку свою я почти силой навязал генералу Шульцу, чтоб хотя отчасти отплатить за его постоянное внимание и гостеприимство; сам же примостился к г-ну де Кутули и г-ну Николадзе, у которых оказалось кое-что теплое. Усталость взяла свое, и я кое-как задремал. По временам точно во сне доносились с зевинских высот ружейные выстрелы; мне казалось, что это турки пристреливают и истязают наших раненых.
Часа через три, едва рассвело, слышу я сквозь сон, как чей-то голос недалеко от меня говорит:
— Нет ли здесь трубача? Прикажите зарю играть.
Я привстал и оглянулся. Вижу — генерал-адъютант Лорис-Меликов стоит у своей палатки и отдает приказание. Потом он вынес табурет и сел. Лицо его было желтое, глаза с черными кругами вокруг. Невыразимая печаль и истома выражались на этом лице; видно было, что командующий корпусом ни на секунду не смыкал глаз. Сердце сжималось, глядя на него. В эту секунду я мог наглядно взвесить ту ответственность, которую несут на себе начальники войск; я понял, что должен чувствовать главнокомандующий в случае неудачного исхода сражения. Сегодня победа — и слава, ум, поклонение у ног победителя, все хорошее признается за ним; завтра неудача — и посыпятся обвинения, упреки и назидания; всякий глупец и тот с мнением, с советом! А эти уложенные между камней, на чужбине, люди, эти стоны и страдания раненых — это еще хуже!..
