Тенцинг Норгей - Тигр снегов

Выше цирка мы ставили двойные палатки, одну внутри другой, однако здесь даже это плохо помогало. А когда брезенты терлись один о другой на сухом ле­дяном ветру, тесное пространство внутри наполнялось электрическими искрами, которые так и потрескивали возле наших голов. У Ламбера был с собой малень­кий термометр – он показывал минус тридцать гра­дусов. Ламбер определял впоследствии скорость ветра в двадцать семь метров в секунду, причем это была постоянная скорость, а не порывы. Теперь даже он не считал, что все хорошо. Наконец настало утро. Буря не утихала, тем не менее мы приготовились выступать дальше. Другого выбора не было – или двигаться, или замерзать насмерть. На завтрак нам удалось подогреть немного чаю, и все. Затем мы вышли в путь. Остальные шерпы рвались вниз, а не вверх, и упрек­нуть их за это было трудно; однако только один из них, Гундин, был по-настоящему болен, и остальные согласились в конце концов продолжать восхожде­ние. Наш лагерь на седле был теперь восьмым по по­рядку; носильщики несли на своих спинах снаряжение для маленького лагеря IX, который мы надеялись раз­бить на предвершинном гребне.

Однако лагерь IX так и остался на спинах носиль­щиков. Было уже 11.30, когда мы, наконец, собрались выступить. Еще почти час ушел на то, чтобы пересечь седло и начать восхождение по снежному склону, ве­дущему к гребню. На ледяной стене мы увидели останки разбившегося орла. Хотя мы отнюдь не лете­ли, приходилось напрягать все силы, чтобы нас не унесло ветром. Благодаря кислороду наша тройка шла несколько впереди остальных. За полгода до это­го мы с «Медведем» поднимались здесь гораздо легче, хотя и с плохими кислородными аппаратами. Теперь же нам не помогали и хорошие аппараты. Ветер и мороз были слишком сильными. Защищенные тремя парами рукавиц пальцы все же утратили чувстви­тельность. Губы, нос – все лицо становилось синим. Носильщики позади нас еле двигались. Оставалось единственно разумное – и единственно возможное – решение: повернуть обратно, и мы знали это. Однако для нас с Ламбером это было ужасное решение. Мы совершали уже вторую попытку, мечтой нашей жизни стало взять Эверест вместе, а если мы повернем те­перь, выдастся ли нам еще когда-нибудь такой слу­чай? Будь мы одни, мы, возможно, и пошли бы даль­ше. Я не говорю утвердительно – пошли бы или могли пойти, я говорю «возможно»; уж очень нам хотелось. Но позади нас брели обессиленные шерпы, рядом стоял Рейсс, мрачно покачивая головой. Мы остано­вились и простояли так некоторое время, сжавшись в комок от ветра. Не будь так холодно, что слезы замерзали на глазах, я бы, наверное, разрыдался. Я не мог глядеть на Ламбера, он – на меня. Мы мол­ча повернули и пошли вниз.

Швейцарцы впоследствии говорили, что гора «стряхнула» нас. А уж после этого мы лишались вся­кой надежды на повторную попытку. В том месте, где мы сдались, метрах в трехстах над седлом, пришлось сбросить большую часть груза. На седле задержались лишь на столько, сколько было необходимо, чтобы забрать с собой Гундина (еще немного, и он замерз бы насмерть). Здесь осталось лежать около полуто­раста килограммов груза, заброска которого стоила нам таких трудов. Теперь ничто не имело значения – только выбраться поскорее из этого ада, лежащего так близко к небу. Это было состязание с морозом, бурей, смертью.

Ночь мы провели совершенно обессилевшие в ла­гере VII, где нас встретил доктор Шеваллей. На сле­дующий день спустились до лагеря V в цирке. Никто даже не говорил о повторной попытке; думаю, среди нас не было такого, кто согласился бы подняться и на три метра вверх по горе… Мы думали лишь о том, чтобы уйти вниз, вниз, прочь от этого мороза, туда, где можно дышать, есть и спать, можно согреть руки и ноги, прогреть все кости. И мы шли вниз по цирку, по ледопаду, к леднику. После всего перенесенного нам показалось, что мы попали в жаркую Индию. Ка­ким-то чудом никто не обморозился серьезно, никто не потерял даже пальца. А может быть, тут дело не в чуде, а в превосходном качестве нашей одежды и снаряжения. Как бы то ни было, мы все пришли вниз, кроме бедного Мингмы Дордже. Нас «стряхнули», обратили в бегство, но мы остались живы.

В Намче Базаре я вновь повидал мать и сестер. Когда туда дошла весть о смерти Мингмы Дордже, одна из моих сестер очень взволновалась за меня. Она забрала детей и поднялась до лагеря I у подножья ледопада, неся корзину вещей, которые, по ее мнению, могли мне понадобиться. Тогда я не видал ее, потому что был высоко на горе, но зато теперь от души побла­годарил.

– Увидимся в следующем году, – сказал я им, стараясь казаться веселым, хотя, конечно, не знал, что принесет мне следующий год.

В начале декабря мы шли обратно по холмам Не­пала. Позади остался Эверест, окутанный зимними бурями. «Сердце обливается кровью», – записал доктор Шеваллей, думая о нашей второй неудаче; и мы все ощущали то же самое. Однако к нашей грусти примешивалась, как мне кажется, и некоторая гор­дость, потому что мы знали – никто в подобных усло­виях не смог бы сделать больше того, что сделали мы. Мы продолжали шагать. Дождь лил не переставая. И тут в довершение всего я вывихнул ногу – первый «несчастный случай» за все мои экспедиции на Эве­рест. Остальную часть пути мне пришлось проделать, опираясь на две лыжные палки вместо костылей.

Дни напролет мы ходили мокрые до костей. Нога болела, меня лихорадило. И если Эверест все еще про­должал оставаться моей мечтой, то теперь эта мечта начинала смахивать на бред больного.

В Катманду нас встретили так, словно мы верну­лись победителями, а не побежденными. Король лично вручил мне непальскую медаль Пратап Бардхак. Однако к этому времени я совсем расхворался и еле соображал, что происходит. Меня трепала малярия, поднялась высокая температура, но главное, сказы­валось напряжение двух экспедиций в один год. Как всегда, швейцарцы отнеслись ко мне с исключитель­ным вниманием. Они доставили меня на самолете из Катманду в Патна, в Северной Индии, где я провел десять дней в больнице «Святое семейство», учреж­денной американскими миссионерами-католиками.

После этого швейцарцы выехали на родину, в Евро­пу. Остальные шерпы вернулись поездом в Дарджи­линг; я остался в больнице. Порой у меня поднимался такой жар, что я бредил. Мне казалось, что я снова на Эвересте, борюсь с морозом и ветром. Потом температура спадала, и я часами лежал совершенно не­подвижно, не в силах поднять руки, даже открыть глаза… «Да, – думал я, – это было чересчур. Две экспедиции. Ветер и мороз. Да еще две обязанности сразу – сирдар и восходитель. Слишком много рабо­ты, слишком много ответственности…» Я ощущал страшную слабость во всем теле. Затем снова подни­малась температура.