утомлялась. Так тогда и остался портрет незаконченным. Но, как оказалось, само провидение остановило руку художника. Двадцать пять лет минуло, прежде чем портрет был представлен публике. И вот, что интересно. Мадам Рекамье отказала Наполеону (Их Величеству и Высочеству!) на его сугубо мужское предложение. Вообразите, если сможете. Даже пушки затихли. От удивления, не иначе. Все говорят – Ватерлоо, Ватерлоо… Англичане какие-то… Конфузия… Вы это серьезно? Сходите лучше в Лувр и гляньте на портрет мадам. Или вы уже были? Тогда, надеюсь, вы понимаете, где настоящая конфузия…
* * *
Сколько авторитетных суждений о несовпадении образов искусства, переданных словом, изображением, музыкой. Каждый вид искусств говорит на своем языке, сообразуясь с настроениями и запросами исторического времени. Но неравнодушному этого мало. Хочется слышать больше. Есть в именах художников своя аура. Или магия, если хотите. Так ли это или почудилось?
Имена художников итальянского Возрождения потрясают воображение. Фра беато Анджелико, Пьеро делла Франческа, Перуждино, Боттичелли, Филиппо Липпи… еще и еще … Мазаччо, Уччелло, Леонардо… Рафаэль, Микельанджело… Магия звука.
В сравнении с итальянцами, имена немцев (Северного Возрождения) сухие, ломкие, как хворост, обрывистые, подчеркнуто обыкновенные по звучанию: Дюрер, Кранах, Мемлинг…
Голландцы подкупают демократизмом: Хальс, Иорданс, Вермеер, Рембрандт…
Венецианцы звучат величественно, магия великолепия, роскошь и золото: Веронезе, Джорджоне, Тициан, Тьеполо…
Испанцы – гордецы, вызывающе воинственны: Зурбаран, Рибера, Мурильо… Веласкез звучит отдельно. К нему невозможно прислониться. И Гойя отдельно. Эль-Греко – особняком, грек, иностранец. Затесался, и тоже здесь, в Толедо, свой.
Имена французов, сменяя друг друга, перелистывают эпохи – классицизма: Пуссен, Лоррен, дела Тур; галантного века: Ватто, Фрагонар, Буше..; героического времени революций и войн: Шарден, Давид, Энгр, Делакруа…
Смысловое совпадение имен заметно. Или только кажется? Конечно, научных аргументов нет, а умных еще меньше. Но само художество похоже на сбывшуюся сказку. Буквально, на наших глазах. Совсем не обязательно счастливую. Жанр этого не обещает. Но самой реальности нам – зрителям мало. Значит, нужно пользоваться.
Человеку литературному кажется, сама живопись нуждается в дополнительном обобщении, поверх самого художества, как бы специально для истории. Магия имен – их совпадение не случайно. Природа заполнена отражениями – символами. Даже если под природой понимать работу нашего сознания, от этого ощущения трудно отказаться.
А знакомая художница ответила просто: Живопись – это волшебство.
* * *
Эпоха Возрождения увлекает цельностью исторического времени. Тянешь нить, и история обрастает судьбами и биографиями. Достоверная живая картина взросления и открытий неожиданно явленной жизни. Без взрослых поучений и готовых ответов в конце учебника, без ничего, кроме собственных прозрений. Логику созидания – мотив и побуждение к действию предсказать невозможно, но мы видим результаты. Искусство открывало мир, распознавая его очертания и образы в собственной природе, постигая человеческое в человеке.
Красота спасет мир. Это озадачивает. Но не все сразу. Может быть, уже спасла и еще спасет, если присмотреться, как следует. Факт тот, что мы до сих пор живы, несмотря на изощренность и масштабы исторического опыта. Но как с продолжением банкета?
Папа Римский попенял Микельанджело за наготу персонажей Страшного Суда. Папа оставался в сомнениях, много молился, но увидел дурной сон (подробностей мы не знаем, но что-то современное) и распорядился закрасить действующим лицам срамные места. Глядишь, легче станет… На что художник отвечал: – Передайте Папе, дело наше пустяшное. Пусть сначала мир приведет в пристойный вид.
Для нынешней культуры и растущего стремления к смене собственного биологического начала (как у плохого танцора), претензии Папы могут показаться наивными, но нельзя сказать, что Его Святейшество не предупреждали. По крайней мере, на языке искусств.
* * *
В начале краски имели четкие смысловые соответствия: красная – кровь Христа, синяя – голубизна небес, зелень – цвет земного рая, золотая – святость… С их помощью живописцам предстояло передать особый мир, где мысль (наследие античной философии) вступала во взаимодействие с евангельским откровением. И нужно было понять зрителей. Это не было заинтересованным рассматриванием и любованием картиной, а переживанием самой жизни, слиянием с Богом по его образу и подобию. Потому ретивые монахи взбирались на стены, добирались до фресок, выцарапывали и выкалывали демонам глаза. Их можно было понять. И в этом тоже проявлялось признание художника.
ЛЮБИМЦЫ ФЛОРЕНЦИИ. Два художника эпохи Возрождения, представленные в Галерее. Штрихи к их портретам.
Фра Беато Анджелико (Фра – брат, у монашествующих), получивший после кончины имя Блаженный – художник, обращавшийся перед работой за Божьим благословением.
Фра Анджелико любим русскими поэтами.
…На всем, что сделал мастер мой, печать
Любви земной и простоты смиренной.
О да, не все умел он рисовать,
Но то, что рисовал он, – совершенно.
Вот скалы, рощи, рыцарь на коне…
Куда он едет, в церковь или к невесте?
Горит заря на городской стене,
Идут стада по улицам предместий;
Мария держит сына своего,
Кудрявого с румянцем благородным.
Такие дети в ночь под Рождество,
Наверно, снятся женщинам бесплодным.
И так не страшен связанным святым
Палач, в рубашку синюю одетый.
Им хорошо под нимбом золотым:
И здесь есть свет, и там – иные светы.
А краски, краски – ярки и чисты.
Они родились с ним и с ним погасли.
Преданье есть: он растворял цветы
В епископами освященном масле.
И есть еще преданье: серафим
Слетал к нему, смеющийся и ясный,
И кисти брал, и состязался с ним
В его искусстве дивном… но напрасно.
Есть Бог, есть свет, они живут вовек,
А жизнь людей мгновенна и убога.
Но все в себя вмещает человек,
Который любит мир и верит в Бога. [2]
Большой удожник по натуре своей и лирик, и трагик. Когда он пытается передать собственные чувства, он их не просто рисует. Он пытается их остановить, сделать их видимыми. Сегодня для этого есть школа профессии, и художники, кто лучше, кто хуже, в этой школе учатся. А тогда это было собственным переживанием. Драматическим мироощущением без надрыва, без фальши. Как Бог направил.
Фра Анжелико никогда не дописывал и не исправлял свои работы. Когда писал сцену распятий, из глаз его лились слезы.
…Если б эта детская душа Нашим грешным миром овладела, Мы совсем утратили бы тело, Мы бы, точно
