Робер шел во главе каравана рядом с Игнасио Дортой. Задумавшись, он за все три часа перехода через равнину не произнес ни слова. И лишь после того, как достигли вершины Белой горы, крайнего отрога пика, высотой в две тысячи четыреста метров, он оглянулся. И увидел, насколько уменьшился караван. Теперь он состоял, самое большее, из пятнадцати туристов. Численность погонщиков также претерпела пропорциональное уменьшение.
— Английский караван,— прошептал Роже на ухо своему другу,— безусловно, представляет собой тело, имеющее самую низкую температуру плавления. Беру на заметку это наблюдение из области химии.
— В самом деле! — засмеялся Робер.— Но я полагаю, что процесс закончился.
Однако события вскоре доказали обратное. Теперь надо было идти на штурм конуса по тропе такой крутизны, что лошади и мулы, казалось, не смогут удержаться. Многие бесстрашные туристы при этом зрелище отступили и под предлогом крайней усталости решительно заявили о своем желании возвратиться в Оротаву самым кратким путем. Напрасно Томпсон настаивал, напрасно изощрялся в красноречии, он встречал лишь энергичное сопротивление, выраженное отнюдь не самым любезным образом.
Предпринимать подобную экскурсию было безумием. Мог ли здравомыслящий человек предложить такое не профессиональным альпинистам, а обыкновенным людям?
Раскаиваясь в том, что три часа назад поверили в успешное завершение экскурсии, путешественники смеялись над собой: как они допустили мысль, что Томпсон способен на разумные действия?
Пришлось отпустить разочарованных, предоставив им часть проводников и лошадей, груженых провизией. После этого Томпсон незамедлительно начал восхождение, не дав своим оставшимся сторонникам времени опомниться.
Разумеется, в первом ряду фигурировал Ван Пипербум из Роттердама. Он словно тень в течение двух недель ни на шаг не отставал от своего начальника. Возможно, таким образом он намеревался отомстить Томпсону. Чрезвычайно раздраженный администратор не мог отделаться от этого живого упрека. Когда он шел, Пипербум следовал за ним по пятам, когда говорил, голландец смотрел ему в рот. Передышка наступала лишь в ночные часы.
На сей раз, как и всегда, Пипербум был на своем месте. Его мул мог бы жевать хвост томпсоновского мула.
Если седок и верховое животное, вопреки старой поговорке, не всегда одна скотина, то еще более верно то, что у них две головы, то есть различные и нередко противоположные желания. И если Пипербум собирался карабкаться за своим вожатым по склону горы до самой вершины, то его мул придерживался другого мнения. Пройдя десять шагов, он категорически отказался сделать одиннадцатый. Животное находило свою ношу слишком тяжелой.
Исчерпав все физические и словесные доводы, проводники ухватили упрямца за удила, но он, по-видимому, принял бесповоротное решение и не поддавался. Наконец мулу надоели вольности по отношению к нему, и он проявил недовольство открыто, сбросив седока на землю. Пипербум волей-неволей вынужден был покинуть своего начальника и отправиться назад в сопровождении проводника, двух погонщиков и лошади, в то время как его более удачливые товарищи продолжали восхождение.
Их осталось всего девятнадцать: три проводника, восемь погонщиков, четыре оставшихся лошади и восемь путешественников, а именно: Томпсон, чье положение обязывало показывать пример выносливости, Робер, Роже де Сорг, Элис с сестрой, Джек Линдсей, Саундерс и Гамильтон. Что касается леди Гамильтон и мисс Маргарет, то они давно уже должны были быть в Оротаве вместе с Тиггом, галантно предложившим их сопровождать. Ах! Если бы мисс Мери и мисс Бесс Блокхед могли все это видеть! Они предпочли бы, чтобы неблагодарный взошел на вершину пика и бросился в кратер, чем стал бы поклонником соперницы!
В этой поредевшей колонне Робер занимался своими обычными обязанностями. Заметив, что Джек и американка оказались на тропе друг за другом, он энергично взнуздал мула, слегка задев Элис. Она, словно угадав побуждение молодого человека, не обратила внимания на эту несколько нервозную поспешность, а спокойно пропустила его и оказалась позади своего верного защитника.
Джек Линдсей также заметил маневр Робера, но, как и его невестка, не подал виду. Только легкое подергивание лица выдало его тайный гнев, но он продолжал подниматься по склону, будто не видел соперника, который следует за ним.
Восхождение было изнурительным. Каждый шаг по рыхлой, обваливающейся почве давался с трудом. Когда в шесть часов вечера, после двухчасового тяжелого подъема раздался наконец сигнал привала, люди и животные были утомлены до предела. Они добрались до Альта-Висты, выступа на конусе, где находилась хижина для рабочих, добывающих серу. Там предстояло заночевать.
Прежде всего путники воздали должное превосходному обеду, обильному из-за небольшого числа едоков, затем принялись устраиваться на ночлег. Становилось свежо. Термометр показывал не более трех градусов выше нуля. Крыша над головой казалась совершенно необходимой. Но вряд ли Элис и Долли согласились бы на пристанище, уже занятое рабочими. Этому соседству они явно предпочитали ночевку на холоде.
Робер все же постарался избавить дам от неудобств. По его распоряжению поставили палатку, и через несколько минут там запылал огонь.
День быстро клонился к закату. В восемь часов на море легла тень. Она надвигалась на берега, крутые откосы и горы со скоростью экспресса. Равнина Лас-Канадас погрузилась во тьму. И только по-прежнему сверкал пик, выступая из бездны. Солнечный шар достиг океана. В то же время огромная конусообразная тень, отбрасываемая пиком, заиграв всеми тонами, стала удлиняться. И вот светлой стрелой промелькнул в потемневшем воздухе последний луч.
Элис и Долли сразу же удалились в палатку. А Роберу и Роже так и не удалось заснуть в хижине из-за одолевавших их полчищ насекомых. Рабочим же они, казалось, совсем не мешали. Друзьям, однако, удалось согреться, разведя костер.
К двум часам ночи, когда отвратительные паразиты досыта напились крови, путешественники наконец заснули, но очень скоро были разбужены сигналом подъема. Чтобы подняться на вершину к восходу солнца, нельзя было терять время. Уважение к истине требует признать, что двое туристов, не желая подыматься, поначалу упорно затыкали уши.
Барон сэр Джордж Гамильтон поступить иначе просто не мог. Для того, чтобы заставить этого педантичного туриста нарушить программу, требовалась действительно серьезная причина. На сей раз он и в самом деле оказался не в состоянии подняться. Как мог он карабкаться на вершину, если малейшее движение причиняло ему жесточайшие страдания? Ночная прохлада пагубно повлияла на его благородные суставы. Ревматизм, начавшись на Гран-Канарии, стал просто драмой на Тенерифе.
