Едва пригородный поезд тронулся к Ленинграду, я осторожно вытащил из кармана засиявший лазурью кусочек и протянул его Владимиру Ильичу:
— Посмотрите!
Наш руководитель, насмешливо улыбнувшись, взял камень и повертел его в руках. Затем он достал минералогическую цейсовскую лупу и пристально осмотрел образец, особенно белевшее в нем пятно с маленькой пустотой внутри.
— Крайне интересно! Самое важное в вашем образце не лазурит, а хорошие кристаллики очень редкого менделеевита, сидящие в этом гнезде. В музее таких кристалликов нет!
Не выпуская лазурита из рук, он вытащил откуда-то продолговатую гальку нефрита и, протянув ее мне, добавил:
— Меняемся?
Я ахнул и, кажется, даже побледнел от неожиданности. Это была моя галька нефрита. На необыкновенно чистом зеленом фоне выделялись маленькие пятнышки и кроваво-красные тоненькие жилки!
С тех пор эта удивительная галька всегда лежит на моем письменном столе…
Я взял тлеющую головешку и, отодвинувшись от костра, закурил.
— Неужели Крыжановский?.. — разом воскликнули мои слушатели.
— Вы хотите сказать, поддался искушению? Ну, этого я и по сию пору не знаю. К тому же он мог получить эту гальку в подарок. Спросить его самого я, естественно, не решился.
Лавовая река. Справа большой лопнувший лавовый пузырь. Вдали слева виден вал коробления
Печально поднимаются над оголенной террасой мертвые стволы лиственниц («Охота»)
Переправа (разумеется, спокойная, иначе фотографу было бы не до аппарата!) («Переправа»)
Безмолвие этой уютной долины нарушают только птицы («Костер»)
Чем выше по долине, тем неприветливее пейзаж, жестче трава и чаще пятна нерастаявшего снега («На Омолоне»)
Одна за другой тянутся к горизонту суровые горы («На Омолоне»)
Наледь на Омолоне — причина наших ночных тревог («На Омолоне»)
...больше, чем мне одному. Знакомясь, они называют только имена.
— Петр! Гена!
Заведующий метеостанцией и радист — все населенно поселка.
— Было двое, стало четверо! — улыбается Петр.
У него загорелое лицо и смелый взгляд. Страсть к охоте и романтика привели его в самое сердце тайги, где на сотни километров нет людей и куда добраться можно только по воздуху.
— Давно приезжали из партии?
— Пожалуй, с месяц, как были за продуктами. Сказывали, что вы прилетите в начало августа!
— Меня удивляет, что Кейвус еще не прислал лошадей. Я рассчитывал застать их уже на метеостанции.
— Видно, что-то задержало. Знаете, дело полевое!
— Хорошо знаю, да вот загвоздка: у меня в двадцатых числах вулканологическая конференция на Камчатке — нужно торопиться.
— Придут! — успокоил меня Петр.
Вот и метеостанция — единственный обжитой уголок в безлюдной тайге. Большая изба с приветливой геранью за стеклом и несколько опустевших домиков с заколоченными окнами.
— Раньше на станции было много пароду; после войны оставили только наблюдателя и радиста. Ну, мы с Геннадием вдвоем и пробавляемся.
— Скучно?
— Привыкли! Дел на станции хватает. Еле выкраиваем время на охоту. Да я еще учусь в заочном!
«Какой молодец!» — восхищаюсь я про себя, переступая порог дома. В прихожей растянута для просушки шкура небольшого медведя. В горнице с гладко выструганным столом громоздится радиопередатчик; над постелью подвешена аккуратная бескурковка.
Уже за полночь я погасил свечу и, с наслаждением зевнув, растянулся на пухлом сеннике. За дверью верещит у печки сверчок. В голове медленно ворошатся события прошедшего дня. Длительное и нервное ожидание на аэродроме, самолет, плывущие внизу пейзажи, новое знакомство…
Вечер мы провели за ужином, который весело стряпали трое парней. Бутылка московской водки скрепила дружбу и прибавила звонкости гитаре с голубым бантом на грифе. Ровно в двенадцать Петр отправился с фонарем снимать показания метеоприборов. Геннадий уселся за радиопередатчик с очередной сводкой, а мы с Сережей ушли в отведенную нам комнатку. Он мгновенно заснул; я слышу его легкое молодое дыхание.
Следующие два дня прошли в томительном ожидании. Чтобы не скучать, мы уходили вверх по реке, откуда должны появиться лошади, и у глубокого прозрачного омута удили хариусов. Ловля была удачна, но ожидание тщетно: на сбегавшей по косогору лесной тропинке никто не появлялся.
На третий день я не вытерпел и решил сам идти к Анмандыкану.
— Что-то помешало Кейвусу к сроку выслать лошадей, — сказал я Петру, — а время бежит. Пожалуй, лучше пойти им навстречу. Это может нам сберечь несколько дорогих дней.
— А если лошади еще не вышли?
— Что же, пройдем пешком до лагеря, где они сейчас должны стоять по плану.
— Расстояние немалое…
— Около восьмидесяти километров. За три дня дошагаем без труда!
— Карта у вас есть?
Петр внимательно всмотрелся в восковку с копией геологической карты верховьев Омолона. Я захватил ее на всякий случай.
— Тут не все речки, — заметил он пренебрежительно, — по такой карте можно заблудиться!
— Вам приходилось бывать на Анмандыкане?
— Не раз! Главное — не сбиться у перевала. Там расходится несколько ущелий. Нужно спускаться в среднее, самое незаметное.
Он взял карандаш и нарисовал в углу восковки схему перевала.
— Если и завтра лошадей не будет, мы отправимся. Пошли готовить поклажу, Сережа!
Увы, лошадей не было и на следующее утро. Поплотнее позавтракав, мы вышли в долгий путь. Петр и Гена, взвалив на плечи наши тяжело груженные рюкзаки, дошли с нами до дальнего поворота охотничьей тропинки.
Солнце было уже высоко, когда мы с Сережей перебрели через холодный поток и стали подниматься по заболоченному склону. Провожавшие долго стояли на другом берегу и, покуривая, смотрели вслед.
С каждым часом пути долина становилась все более живописной. На высоких, постепенно сближающихся склонах появились светлые скалы. Это очень древние вулканические породы, давно привлекавшие внимание геологов на Омолоне. Вулканические извержения, грохотавшие здесь более трехсот миллионов лет назад, наслоили огромную толщу лав и рыхлых пеплов. Перед нами простирался величественный пейзаж. Крутые белые скалы просвечивали сквозь яркую зелень лиственниц; их осколки устилали тропинку мелким щебнем.
