Вот он, этот „корабль пустыни“, столько прославляемый поэтами и путешественниками, в натуре жалкий и загнанный, плохо кормленный, вовсе не чищенный, с вытертою шерстью, с железным кольцом, зверски продетым в носовой перегородке… Он лежит в ожидании седока и ревет не то злобно, не то страдальчески, слюнявя бритый затылок вожака-мальчишки, который обеими ногами стоит на его согнутой ноге, чтобы помешать ему приподняться раньше времени, Мальчуган не замечает противных движений змеевидной шеи, не чувствует что горбоносая морда как в щипцы взяла сзади его голову: он весь ушел в созерцание нового эль-хавагии, посылаемою ему судьбой.
А эль-хавагия и не взглянет на него, эль-хавагии не но себе, эль-хавагия-озабочен… Вотще праздные ребятишки стараются развлечь его особого рода вальсом и акробатическими упражнениями на песке. Напрасно блещет небо, и светит солнце… Он только-что влез на какой-то жесткий остов седла, прикрытый дырявым ковром, чуть не слетел вперед, когда животное, подымаясь, встало сначала задними ногами, — чуть не свернулся назад;, когда затем оно водрузилось на передних, — и потом очутился на такой высоте, таким сирым и одиноким, что ему больше ничего не остается делать, как крепко-прекрепко держаться за деревянную луку и упорно смотреть между ушей исполина-животного.
Верблюд оказался тем самым, что вез мистера Джонсона. После первых шагов я понял, почему этот предупредительный кавалер столь любезно предлагал его мисс Монро: меня швыряло из стороны в сторону; я едва удерживался на высоком горбе и являл против желания образчик опрокинутого маятника. По неровному пути верблюд шел такою развалистою ходою, что с него пожалуй скатился бы и более отважный наездник, чем я; поэтому, в небезопасных местах вожак ссаживал меня наземь. Чтобы заставить верблюда лечь, он дергал за привязанную к кольцу веревку, как за шнурок звонка, после чего всегда следовал гневливый, мученический рев, крайне неприятный для уха.
У деревни эль-Махаты, соответствующей в торговом отношении Ассуану (местечко против Фил есть лишь пристань этой деревни), под сикоморами и думовыми пальмами, истомленные жарой туристы, погонщики и животные напились воды из общего колодезного бревна и затем двинулись к Нилу мимо огромных куч фиников, одетых, как в серые чехлы, в дорожную пыль; странно видеть в таком небрежении сласть, продающуюся в других местах по фунтам и в коробках. Здесь это хлеб насущный, а хлеб, как известно, нигде не пользуется особенным почетом. На воздухе, под лучами солнца, плоды обратились в тощие, сухие деревяшки.
Около эль-Махаты те же каменные груды по берегам, то же течение сильное и могучее, но без гула, без грохота, без плеска горных рек; журчание струй у камней да вечный шепот пены не в силах разбудить мертво-скалистой окрестности, и если бы померк всеоживляющий свет египетского неба, Нил выглядел бы настоящим Коцитом.
Вообще пороги не живописны и не величественны. На всем их протяжении нет ни одного водопада. В самой бурливой части, узком проходе Баб-эль-Шелала, где фараоны, по пути в Эфиопию, в громких надписях хвалились идучи на рать, — 150 футов течения имеют лишь десятифутовый уклон.
В том месте, куда мы подошли, человек двадцать деревенских жителей прыгали с высокого камня в реку, выносились на берег ниже, шагах в пятидесяти, бежали нагишом назад, прыгали снова, и казалось этому круговому движению не будет конца. Некоторые мошенничали, окунаясь в водоворот лишь там, откуда прочие выползали после крушительного плавания; иные медные лбы не давали себе даже труда намочиться и как бы за то просили бакшиш, что сняли с себя рубаху зли ремешковый пояс. Голый старик держал за и лечи голого юношу и с отеческим самодовольством повторял: „Real, cataracta, Soudan, Nubia“… Оба были совершенно сухи.
На верблюде я опять почувствовал себя одиноким сиротой отобщенным от прочего мира. Когда, свернув вправо, долинкой, выехали на утрешний путь, я пробовал, но так же безуспешно как мистер Джонсон, променять верблюда на осла. Пришлось до самого Ассуана маяться на „корабле пустыни“ и выносить его боковую и килевую качку. Под конец я немного попривык: перестал держаться за луку и даже клал ноги кренделем, по-арабски, однако в итоге жестоко поплатился за страсть к новым впечатлениям: мои икры, бедра, тело кругом стана и плечо, чрез которое висела на ремне нубийская тыква для воды, были растерты в кровь.
В наше отсутствие на пароходах случилось несчастье: дагабия под американским флагом, примеченная мною из Фил, благополучно миновав пороги, с разбега налегала на Саидие, и двое матросов упали с её мачт на нашу палубу: один проломил крышу кухонной рубки и попал в корзину с посудой — он сильно расшибся и изрезался (Ln Arabe, vous savez, ca ne compte pas, запальчиво говорил Анджело, mais l'Americain doit me payer, une indemnite pour la vaisselle); [138] другой убился на месте размозжив голову о дверь моей каюты.
Взор напрасно искал следов этой близкой смерти, столь же неожиданной, сколько и безразличной для всех. Все уже было прибрано, крыша кухни заделана, пол вымыть, покойного успели похоронить. [139] Лишь на нижней половине моей двери выступаю широкое, едва заметное светло-розовое пятно.
„C'etait ici la cervelle“, пояснил буфетчик; „On a lave, mais ca ne s’en va pas“ [140].
И чрез полчаса все забыли об убитом и о раненом, и по старому, беспечально потекла наша пароходная жизнь.
12 февраля.
Вчерашний день, полный разнородных ощущений, заключился для меня великолепною ночью, проведенною без сна под звездным небом. Луксорская катастрофа с собакой не совсем охладила меня к африканским охотам, и после обеда, несмотря на усталость, я отправился за город караулить зверей. Еще утром условился я с Негром, принесшим на пристань трех небольших поджарых длинноухих зайцев (их уши длиннее, чем у наших, а мех, подобно оперению здешних ласточек, подходить под цвет пустыни). [141] Вечером он явился за мною в кают-кампанию, неся на одном плече кремневую пищаль, казенная часть которой в предохранение от сырости была обвязана тряпкой, — а на другом — большую железную кирку, на случаи если бы пришлось добивать подстреленную добычу. Это был сухой, маленький каштановый Арап в длинном одеянии халатного покроя и увесистой белой чалме: самоуверенно-медленные и спокойные приемы обличали в нем царя одного из племен внутренней Африки. Мы отправились сам-друг. Сторожа, спавшие поперек мостовой, под уличными воротами, узнав его, свободно нас пропускали. минут через пять мы уже пробирались за городскою околицей среди холмов Сиенских развалин. Тут находился колодезь, доселе не разысканный, дно которого, по свидетельству древних, в полдень солнцестояния было все освещаемо солнцем, — обстоятельство, приведшее Страбона, Сенеку и Плиния к ошибочному заключению, будто Ассуан стоит на тропике. В действительности он находится под 24° с. ш., то-есть севернее тропика Рака на 2/3 градуса, и надо, следовательно, полагать, что колодезь не был отвесен. Неправильно стало-быть и землеизмерение Эратосфена, основанное на вычислении при летнем солнцестоянии длины полуденной тени в Александры в связи с совершенным будто бы отсутствием её в Ассуане.
