На мгновение задумался я, сам не знаю о чем, и уже что-то чудное происходить во мне, я испытываю неземное блаженство; исчезла самая память о каких бы то ни было треволнениях, забыты мелочные терзания тщеславия и самолюбия; внутри меня, как при отъезде из Каира, звучать песнь без звуков и слагается в поэму вне времени и места.
Но чти же это за поэма без речей?
Если нет слов для её выражения, то она уже не мысль…
Так неужели я собственно ни о чем не думаю; неужели вся моя поэма не что иное, как ощущение мозгового отдыха?
Нет, быть не может! Конечно, созерцая необъятное пространство, где в волшебной неподвижности
„вокруг миров вращаются миры“,
я бессознательно читаю книгу вселенной, недоступную человеческому уму при обыкновенном процессе мышления, и душа моя любуется всем творением с высоты птичьего полета. Конечно, на краткий промежуток мне сама собою раскрывается та загадка, над разрешением которой бесплодно трудились всякие головы
Haupter in Hieroglyphenmutzen,
Haupter in Turban und schwarzem Barett,
Peruckenhaupter und tausend andre
Arme, schwitzende Menschenhaupter! [144]
Конечно, посещают меня дивные образы, неосязаемые и девственные, коих до сих пор не провидел ни один художник, коп не оделись еще в краски, не воплотились в мраморе и не вылились в мире ни словами, ни звуками…
Спал ли я наяву в обаянии молодости и поэзии или носился мечтой над бездной мироздания, — я во всяком случае переживал в темноте самый светлый из светлых праздников беспечного моего странствования. Много часов покоился я навзничь без движения. Камешки больше не тревожили меня, я к ним прилежался. Надо мною блестели звезды, одна другой краше и таинственнее. В ночной тишине можно было уловить чуть слышный ропот порогов, схожий с глухим урчанием подпочвенного ключа. Позади меня горы Ассуана (я смотрел на них, запрокинув голову) проводили своею незыблемой чертой резкий рубеж между черною землею и темно-синим небом…
Но тут внезапно совершилось нечто весьма странное: одна из гор, самая крутая и высокая, пошатнулась, изменила мгновенно очертания и, выросши до полярной звезды, обрисовалась недвижная в новом своем устое; за таким вулканическим переворотом не последовало однако ни землетрясения, ни ударов подземного грома; окрестность спокойно спала…
Недоумение мое длилось секунду. Я мигнул, и оптический обман разоблачился: то, что казалось мне главною возвышенностью на горизонте было чем-то живым, сравнительно не огромным, но стоявшим от меня в двух шагах. Оно качнулось, надвинулось еще ближе, и я увидал над собою — гиену! Книга вселенной, разгадка жизни, не воплощенные идеалы, — все навсегда задернулось для меня непроницаемою завесой. Весь я замер, обратившись с ног до головы в один застывший порыв. Я различал зверя в мельчайших подробностях, видел широкую подустцую [145] харю с настороженными ушами, щетинистый сутулый хребет, мускулистые лапы, которые мог бы схватить, не двинувшись с места, — и не был в состоянии шевельнуть пальцем.
Пока она, хрюкая, пыхала мне в лицо смешанною вонью псины, нашатырного спирта и падали, на меня снова тихонько взбиралась пищаль, в этот раз на грудь. Еще мгновение — и красная молния сверкнула под носом, грянул оглушительный выстрел, я задохся в пороховом дыму… Однако сразу угадал я промах; чуткое ухо поймало на лету звенящий свист пули, умчавшейся в пространство. Негр, не оглядываясь, просунул под мышку свое крепостное орудие и выстрелил на звук.
Упругий, исполненный жизненных сил, вскочил он на ноги, стряхнув с себя пыль и плесень столетии. Сфинкс исчез, но и прежнего царя я не узнавал. Его величество очевидно забыл свои сан: в подергиваниях всего тела махал он над головой ружьем и киркой и долго, захлебываясь в проклятиях, вопил и визжал как поросенок.
13 февраля.
О вчерашнем дне я ничего не занес в свой дневник, да и заносить-то было почти нечего: пароходы с утра пустились в обратный путь, мимо знакомых мест утративших для нас всякую прелесть; пассажиры ходили как в воду опущенные, страдая обычным Katzenjammer’ом туристов — тоской по неизведанным странам, от которых удаляешься; Ахмет Сафи утешал меня перспективой поездки в Донголу „когда-нибудь“…
Вечером, миновав Матану, славящуюся садами (у одного губернатора их четыре, все превосходно содержимые), остановились в Луксоре. У консула нас ожидала всегдашняя фантазия. Танцовщицы и музыка были те же, и представитель многих держав с такою же торжественностью наблюдал за благочинием вечеринки; впрочем теперь бдительность его не вполне достигала цели: на прощание все без совести просило бакшиш.
„Бакшиш!“ под звуки зурн презрительным шепотом повелевала „царица Савская“, точно дарила монаршею милостью.
„Бакшиш“! детским голоском пела мне в ухо шаловливая плясунья, не переставая семенить ногами и дрожать всем телом.
„Бакшиш“! лепетала сказочная красавица, постукивая кастаньетами… Она смотрела мне в глаза, она наклонялась ко мне, — и в её устах ненавистное слово звучало каким-то признанием в любви.
„Бакшиш! бакшиш“! шипели и ляскали Негритянка и ведьмы.
Когда, подойдя к сидевшим на полу музыкантам, я рассматривал двухструнную скрипку из скорлупы кокосового ореха и особого устройства барабан — кувшин с пробитым дном, затянутый кожей, — внизу чьи-то руки осторожно ловили меня за ноги, за полы платья, — чьи-то губы целовали мои колена, и в воздухе носилось слово „бакшиш“ такое же тихое, едва слышное, как веяние теплого ветерка, который врывался в открытия окна и колыхал бумажные фонари под потолком.
Часть нынешнего дня проводим среди Карнакских развалин. Погонщики, водоносы, продавцы поддельных антиков, мальчики и девочки без определенных занятий встречают нас как давнишних приятелей. Из Шеих-Абд-эль-Гурна прибыли Абдуррахман и Хайреддин; вероломная Фатьма, более не вызывающая во мне сердечного трепета, тоже появилась на восточном берегу. Все вымогают милостыню.
Пред отплытием пароходов зашел к Мустафа-Аге. За вторым чубуком и третьей чашкой кофе, он предложил мне на память крошечного мандриля из царских гробниц, которого с четверть часа не выпускал из пальцев и держал у рваного носа, распространяясь в туманной речи о том, что не надо забывать друзей, что подарки поддерживают глубочайшее почтение и таковую же преданность, что рекомендованный им Абдуррахман оказался хороший охотник и истинный друг…
Я снял со шляпы купленный в Бейруте полосатый шелковый платок и отдал его мошеннику-проводнику, увязавшемуся за мною и сидевшему тут же возле большой книги. Консул <;мутился и замолчал. Чувствуя некоторую неловкость, я произнес ни к селу, ни к городу несколько непоследовательных слов о погоде, заявил что непременно поставлю г. Л. в известность о радушии луксорских властей, спросил, как поживают дети, но Мустафа не мог придти в себя и долго моргал тусклыми глазами, переводя их с меня на Абдуррахмана, с Абдуррахмана на платок… Мне казалось, он смотрит на меня с упреком, на истинного друга с завистью и удивляется русской непонятливости.
