Вот она уже потянулась нескончаемая цепь мелких житейских забот и попечений!
Проснувшись, долго не встаю с постели и думаю — не придумаю, как уложить и куда запрятать все эти бесполезные страусовые яйца, ветхие ожерелья, серьги, масляные пояса, глиняную посуду, наполовину уже побитую, человеческие руки и ноги, увернутые в проржавевшие бинты и рассыпающиеся от малейшего прикосновения… После утреннего кофе, запершись у себя, считаю белье выстиранное в Луксоре (там-таки оказалась прачка, но белье, пройдя чрез её руки, стало грязнее, чем было; оно окрасилось в желтый оттенок, быть-может от полоскания в нильской воде; вдобавок платки, сложенные по обыкновению книжкой, слиплись и не развертываются: их видно накрахмалили вместе с рубашками); привожу в порядок разрозненные страницы записок, составляю смету предстоящем расходам. Ирландка, только сейчас узнавшая от кого-то что я русский, непозволительно мне мешает, забрасывая сквозь дверь всевозможными расспросами о России, гораздо менее поэтичными и гораздо более невежественными, чем расспросы Ахмета Сафи. Далее, участвую в изготовлении аттестатов: 1) лакеям, 2) драгоманам (как Ормузду-Ахмету, так и Ариману-Мехмеду), 3) повару, 4) Анджело, 5) капитану, 0) M. Alexandre. Для полноты мистер Поммерой предлагает сочинить заодно аттестат и хедиву.
За последним обедом, назначенным в два часа нас ждет сюрприз, вероятно повторяющейся при каждом рейсе: на приборах лежат menus с золотым обрезом, заказанные но телеграфу в Каире и доставленный на Саидис по почте. Наименования блюд, как усматривается ниже, льстят народному чувству всех туристов.
Paquebot-poste Khedivie.
Service des bateaux du Nil.
Agence Cook. Bateau Saidieh.
Menu du diner du 28 Fevrier.
Potage general.
Poisson, sauce Francaise.
Gigot d’agneau a la Francaise.
Pigeons a l’Anglaise.
Asperges en branches, a la Russe.
Dindonneau a I'Irlandaise.
Salade, sauce crocodile.
Entremets a la Belge.
Dessert cosmopolite.
Cafe a la savant Allemand (au cognac).
Подается u шампанское; его выставил буфетчик, которому досталась львиная часть бакшиша, собранного по подписи для прислуги. Расправив цепочки на жилете, он всем нам выдает изустно аттестат в хорошем поведении: никогда, уверяет он, не случалось ему совершать поездку в таком приятном, образованном и миролюбивом обществе; обыкновенно trip кончается тем, что туристы благо еще переругаются, а то и передерутся (!?). Теперь же ничего подобного не произошло.
— Это потому, что большинство присутствующих Американцы, заключил хитрый ученик Макиавелли.
Ссор между нами действительно не было. проведя двадцать дней с утра до вечера вместе, мы не то чтобы подружились, а сжились, привыкли друг, к другу, стали взаимною потребностью, и в настоящую минуту мысль о близкой разлуке нагоняет на нас не поддельную печаль. Слетевшись как птицы с разных концов земли, мы завтра как птицы разлетаемся по всему миру, — одни за море, другие за океан — и больше во веки не увидимся. К чему же это взаимное влечение, если ему суждено исчезнуть в зародыше? К чему это начало духовной связи, если, не окрепнув, она должна навсегда порваться? Всем нам грустно до слез. Потому-то словно дети, которые беснуются, чтобы не плакать, мы так шумно хохочем и так весело носимся по палубе в каком-то американском гросфатере, затеянном мистером Поммероем и мистером Джэем.
А по Нилу плывут парусные баржи, нагруженные соломой; с берега, из подгородных деревень, горластые мальчишки бескорыстными криками приветствуют наше возвращение, как три недели назад приветствовали наше отплытие: вдали, осененный дымным и пыльным пологом, показался Каир с тонкими очертаниями своих мечетей; вон и линия моста, по которому, точно снизанный бисер, движутся туда и сюда пешеходы, всадники и экипажи…
Там, впереди, снова жизнь, снова беспокойства, снова суета и томление духа…
―
21 февраля, Измаилия.
После четырехдневной хандры и сожалений я в отрадой вспомнил, что до окончательная возвращения с гулянок в вечную школу жизни мне предстоит еще посетить Суэцкий канал, и сегодня утром, исполненный свежих сил, увлекаемый новым наплывом беспечности, я летел по железной дороге в Измаилию, нащупывая в кармане рекомендательное письмо к г. Лессепсу — письмо, имевшее конечно совсем иное значение, чем обыкновенные рекомендательные письма. Услаждали меня свет и зелень, тешили бестолковые звонки на станциях, смешил кондуктор, следивший в залах за пассажирами, как наседка за цыплятами… Даже голодный завтрак на полдороге, в Загазиге, и брань ресторатора, которому путешественники отказались уплатить сполна требуемые деньги, не омрачили во мне ясного настроения духа.
Завтрак прошел довольно забавно. Путешественники сами накрыли стол, достали тарелок, вилок, ножей и пр. Единственный слуга, в хламиде и босоногий, был занят кормлением приехавших со встречным поездом из Измаилии и Суэза. Кушанья доставлялись нам уже с их стола и сведенные к алгебраическому нулю. Так предстали по очереди: маленькая котлетка, плававшая в огневом море ост-индского соуса (curry), утиная лапка на опустошенном в конец блюде и три судка, в коих недавно еще был салат, а теперь оставался грязноватый уксус с маслеными глазками. Мы хором требовали содержателя буфета; иные вызывали его, как вызывают актеров в театре. Напоследок он явился в сопровождены того же слуги с ПОДНОСОМ.
— С вас 5 франков, и с вас 5 франков, и с вас 5 франков! говорил он громко, отчетисто, голосом, не допускавшим возражений, точно командовал на военном судне.
— Позвольте, нам еще ничего не дали, прекословили за обнесенным столом;—мы, пожалуй, и по 10 франков заплатим, только сперва накормите нас.
— Это пустая отговорка, недостойная джентльменов! Вы должны были есть в свое время, а не ждать, пока другие все съедят. С вас 5 франков, и с вас 5 франков…
Однако мы положили на поднос всего по 2½ франка каждый, чем привели буфетчика в ярость. До тех пор он изъяснялся по-английски, но тут сразу перешел на родной итальянский язык и забросал нас, как пушечною картечью, самыми крупными неаполитанскими ругательствами.
— Corrrpo di Вассо, corrrpo di casserola! рычал он в промежутках, чтобы перевести дух. — Мы воображаем, Sacramento, что мы порядочные люди?! Как бы не так! Он один, черт побери, в двенадцать раз более джентльмен, чем все мы двенадцать вместе, cane della Madonna!!..
Соплеменнику Петрарки и Данте безнаказанно сошли его дерзости, никто из нас как следует не обиделся, быть может потому, что оскорбление равномерно распределилось между нами двенадцатью, и на долю каждого пришлось от Еего весьма немногое. Да и вообще в путешествии обижаешься мало. Турист как бы соблюдаешь известное incognito, при котором вопросы личной чести почти утрачивают смысл, и подобно тому, как для малолетних существуешь спящая давность, так для взрослых на время странствования возникаешь honor dormiens. Мистеру Джонсону в Филах мы пожали при расставании руку, а Мехмед и Анджело получили от нас аттестаты и награды…
