До Загазига поезд шел цветущею страной; после Загазига началась пустыня. Из вагона виден только желто-серый песок с редкими пучками травы, торопливо кланяющейся под ветром, да желто-серый песочный туман, и сквозь него неопределенным пятном желтеет солнце.
Но в окно зевать некогда: я потерял билет! Над душой стоит кондуктор и с убийственным хладнокровием смотрит, как я в десятый раз и уже безо всякой надежды заглядываю в портмоне, в сумку, в шляпу, под сиденье… По приезде в Измаилию он ведет меня, как преступника, к начальнику станции с серебряными локомотивчиками, нашитыми на воротнике сюртука.
Я предлагаю заплатить.
— У нас этого не водится, любезно говорить начальство;—не откажите лишь снять ответственность с кондуктора, то-есть засвидетельствуйте на бумаге, что билет вами действительно потерян.
―
Описательная география моей фантазии в числе других представлений заключала и картину городов Суэцкого канала. Измаилию я почему-то воображал себе чадным городом с многоэтажными зданиями, черными трубами фабрик, запахом каменного угля, громом карет и криком уличных продавцов. Но, когда с платформы, выходящей в степь, я прошел на крыльцо, обращенное к обширной песчаной площади с игрушечными дачками по краям, и вместо фиктивного города увидал подлинник, меня охватило чувство деревни, испытываемое при переезде из пыльной столицы на летние вакации, — какое-то предвкушение душевного отдыха, длинных бесцельных прогулок и долгого бесцельного лежания на спине под открытым небом…
На станции мне сказали, что г. Лессепса нет дома, следовательно к нему не зачем было торопиться и по дороге в гостиницу я изъездил город вдоль и поперек. Его не городской чистый воздух, прелестные садики, новенькие небольшие дома с верандами окончательно опровергли мои былью географические догадки, и на этот раз действительность оказалась лучше мечты. Схожая во многом с Порт-Саигдом, Измаилия еще меньше, еще ми. то-виднее его [147]; это тоже ребенок — благовоспитанный, вымытый, причесанный, но бегающий покамест в одной рубашонке. Не видать разбираемых старых домов — холмов мусора и известки, огороженных дощатыми заборами: где отсутствует хорошенькая дача или садик, гам ровный, как вода в безветрие, лежит песок. Улицы широки и прямы. На главной, строения ближе теснятся друг ко другу; есть здесь портной без вывески, с модною картинкой за стеклом, парикмахер, расписавшийся во всю стену: «Lepelletier coiffeur et parfumeur», «магазин сукон», в котором преобладают ситцы и коленкор, несколько табачных лавок с молодыми приказчиками в галстуках цвета утренней зари и брюках отблеска солнечного заката, чаще же всего попадаются тихие, скромный как молодые девушки кофейни. В сих приютах безделья не слыхать ни пьяных возгласов, ни дребезга посуды, ни звона стаканов; доносится лишь чоканье бильярдных шаров, сосредоточенное и важное как спор двух философов. Экипажей, разносчиков, даже прохожих на улицах не встречаешь; только две женщины несли в корзинах крашения яйца (по какому случаю их тут красят, не знаю), да у порогов дверей не громко разговаривали черноволосые обветренные люди, коими изобилуют все южные гавани. Наблюдательному путешественнику хорошо известны их полу-тирольские шляпы, черные куртки, порой с синим отливом, и коротенькие трубочки или длинные тонкие сигары, заканчивающаяся соломинкой. К какой национальности принадлежат эти господа— Испанцы ли они, Генуэзцы, Греки, — вероятно они и сами того не знают.
Измаилия расположилась в близком соседстве Тимсы (Timsah), «Крокодилова озера». От вокзала к нему ведет прямая, широкая, обсаженная деревцами «avenue» сначала пересекающая город и затем продолжающаяся за городом.
Я проехался но «avenue» до озера. Когда постройки кончились, справа разостлалась степь, широко обнявшая Измаилию, а слева, на узкой полосе между обводным Нильским каналом и озером протянулись огороды, поставляющие овощи в Каир. Не успел я доехать до берега, как летний ливень с крупными задорными каплями больно застегал по лицу, по рукам и по шее. Пришлось спрятаться в один из деревянных балаганов, торгующих венским пивом и другими заграничными напитками. Минут через десять дождь уже стоял за Тимсой косыми темно-серыми полосами; солнце еще не проглянуло, на небе не очистилось ни клочка лазури, между тем озеро, подобное огромному ковру пролесок, светилось среди сыпучих песков самым нежным голубым светом.
Лучшая гостиница в Измаилии Hotel tie Paris, но я почему-то попал в cafe du Luxembourg. Дорогой туда, ослятник (других извозчиков здесь нет) указал мне бюст графа Адольфа Сала (Sala), основателя Измаилии, умершего во время работ по проведению морского канала, и дом Лессепса на quai du Kihedive, двухэтажное здание в швейцарском вкусе, с белыми и темно-кирпичными полосами, наделенное вдоль фасада цветником. Quai du Khedive — «набережная», с которой ни берега, ни воды не видно — находится не над озером, а над пресноводным каналом.
Cafe du Luxembourg, (возле православной церкви, не то в степи, не то в городе) снаружи мало чем отличается от балаганов на пристани, зато внутри блестит чистотой и опрятностью. Хозяйка, madame Aspert, отвела мне хорошенькую комнату с окном «на улицу», то-есть на песок, и со стеклянною дверью во двор, увитый зеленью. Вместо постели, она предложила на выбор несколько катафалков с белыми как снег пологами, — смеющихся, обворожительных катафалков, исключающих всякую мысль о смерти.
Одевшись прилично обстоятельству, я отправился к Лессепсу.
— Теперь он вернулся, приветливо сообщали мне на разных наречиях портовые люди, вынимая из зубов кто сигару, кто трубку.
— Г. Лессепс дома, говорили мне вслед приказчики.
— Vous le trouverez chez lui, уведомил меня г. Лепеллетье.
Я ни о чем не спрашивал… Очевидно измаильские обыватели сами догадались, куда я иду; быть-может, они уже знали, кто я такой, зачем приехал, когда уезжаю и проч.
В швейцарском домике, за решеткой палисадника, ни одна из лицевых дверей не поддавалась моим усилиям; они собственно не были заперты, к ним только придвинули что-то изнутри.
«Бедный! подумал я, — несомненно заставился комодами от иностранцев, приезжающих к нему на поклон…» Но меня уже теребил за рукав юный господин Лессепс, здоровяк-мальчишка лет семи, и кричал во все горло, словно доподлинно знал, что я глух как чурбан:
— Papa m'envoie vous dire d’entrer par le jardin, par ici [148].
Мы пошли кругом.
Лессепс, бодрый старик в серебряных сединах, встретил меня на пороге, направил с радушною улыбкой в гостиную, подвел к своей жене, пригласил обедать и потом уже распечатал рекомендательное письмо, немного подмоченное дождем.
