Входит — Ахмет-Сафи, блестящий, чистый, в белых как снег шароварах, новой с иголочки бедуинке, шелковой чалме, зеркально вычищенных полусапожках и с таким лабиринтом часовых цепочек, какому позавидовал бы сак Анджело. Он тщательно сберег мою карточку, подаренную ему в Филах, и послал ее с человеком при докладе, как делается в высшем обществе. Старый Нубиец держит себя хотя скромно, но с большим достоинством; пожав мою руку, он без стеснительных церемоний садится на предложенный ему стул. если бы не добродушное лицо с крупными губами и прелестным взглядом, кротким как у газели, кто бы мог узнать драгомана Ахмета, перетиравшего тарелки на Саидие и выплескивавшего в Нил помои. пришел он показать свои аттестаты; вынимая их поочередно, каждый из отдельного фуляра, как ассуанский торговец свои серебряные браслеты, он развертывает грязные документы и повергает их на мою оценку. Вообще аттестаты интересуют лишь тех кому выданы, и для постороннего человека не содержать ничего особенно заманчивого. Однако из вежливости я пробегаю их все. Собеседник мой сидит довольный и смущенный, как двенадцатилетний мальчик, в присутствии которого читают первые его стихотворные опыты, и только изредка делает робкие замечания относительно лица, выдавшего то или другое свидетельство.
— Этот живет здесь постоянно, говорить Ахмет-Сафи, — а этот на лето уезжает; мы с ним пространствовали семь месяцев, — и он показываешь ка карте докуда они доходили по Белому и докуда по Голубому Нилу.
Конец путешествию! Каир уже задернулся темною дымкой, пирамиды скрылись в опаловой дали: я мчусь через Дельту обратно в Александрию. Среди зеленых ослепительно ярких нив и в скудной тени пальмовых рощ ходят Феллахи и Феллашки, покрывшись с головой от солнца; буйволы вертят над колодцами колеса; испуганные поездом петухи с квохтанием взлетают на навозные крыши. Деревушки здесь несравненно жальче верхне-египетских — не потому ли, что они под рукой у правительства, и что с них легче собирать «недоимки» за будущее годы. Белых ибисов стало как будто меньше; [157] вместо них, у полотна сидят или вернее стоят на широко расставленных ножках налетевшие в большом количестве крокодиловы птицы: в складе их, в посадке проглядывает что-то совсем египетское, и, неподвижные как изваяния, они так и просятся в иероглифы на стену какого-либо храма…
Да, но только это вовсе не крокодиловы птицы (pluvia-nus aegvptius трохпл Геродота), а так-называемые шпоровые чибеза (hoplopterus spinosus). Ввел меня в заблуждение всеведущий спутник Брэма.
Близ дорожной насыпи, над лужами, куда Арабы закидывают удочки, склонились деревья северных пород; они зеленеют первым пухом или стоят «как молоком облитые»… Весна опять настигла меня, пока я медлил на Суэцком канале и бродил по Каиру.
На, платформах глазеет народ; статные Арабки продают на подносах мандарины; нищие ползут к вагонам; одни высохли как мумии, другие — не то оспенные, не то прокаженные — покрыты язвами, и мухи целым облаком роятся вокруг их лиц, облепляя черными кольцами рот и глаза. На руках у молодой женщины покоится ребенок, исчезающий в куче тряпья; наружу торчат одни крохотные ступни-сморчки, усаженные ранками….
К счастью поезд останавливается не надолго, и снова пыхтит, и снова несется — по полям, через хлопчатобумажные плантации влии над тихими, широкими разливами, которые в наступивших сумерках напоминают мне какое-то давнее весеннее половодье в России.
Более и более убеждаюсь, что мир тесен: постоянно наталкиваешься в нем как на известные предметы, так и на знакомых людей. Вечером в Александры встречаюсь с г. R. (узнаю от него, что общество Mme Lesseps поймало в Горьких Озерах несколько сот дорад); на следующее утро к пароходной пристани везет меня тот самый ослятник-Мефистофель, который в прошлый раз вывел меня из терпения на загородной прогулке; наконец днем троекратно лобызаюсь со старинным приятелем, капитаном Семеном Семеновичем, и веду с ним речь о грузе, о фрахте, о таможне и, само собою, о «распротобестиях Арабах»… Я ухожу на Константин.
Конец путешествию! Низменные берега уже исчезли, и мы в открытом море. Уныло стою я у поднятого трапа. За мною стихает возня третьего класса. Кто-то бранится, шипит пар, гудят рычаги, повар рубит котлеты… Я не пошел на ют; успею там наскучаться в течение 13-дневного перехода. Отсюда ближе к светлой воде…Дельфины играют в ней и порою в стремительном беге выхватываются на воздух… Им легко странствовать по морям и океанам: времени свободного вдоволь, денег же не надо, — и резвятся они со дня на день, забывая о вчерашнем, не думая о завтрашнем дне. А у меня воля, беззаботность, жизнь, все уплыло назад; впереди ничего, кроме «томления духа». Если б еще я ехал домой, на родину. Нет! Я возвращаюсь на службу в постылую Турцию! Как же не оглядываться, не подводить итогов прошедшему, не жаловаться на судьбу? И со злости я стараюсь убедить себя, что в конце-концов забиваться в Египет не стоило. В самом деле, что осталось от далекого путешествия? последствия езды на верблюде — струпья по всему телу? Верхне-египетские и нубийские редкости, от которых более или менее воняет касторкой? или в памяти несколько имен истории, столь отдаленной, что к ней не перенесешься мыслью, что прославившиеся её деятели являются воображению не как живые люди, а как обтертые и обезличенные временем истуканы. Правда, я увожу запас воспоминаний, освещенных африканским солнцем и овеянных дыханием не нашей весны. Но что ж из этого? Я буду лишь пуще тосковать по краю, где цветут финики и бананы, да по своим отошедшим в вечность светлым праздникам! Nessun major dolore….
Вдобавок меня уже томит неисполнимая мечта. Мелкие ощущения, обрывки чувств, клочки мыслей, все испытанное и передуманное за последние два месяца, все что я беспорядочно заносил в настоящий дневник и чего не заносил, — все это мне мучительно хотелось бы сплотить в одно стройное целое, в одно фантастическое создание, которое обнимало бы все рода искусства, которое было бы вместе и стихами, широкими и могучими как Нил, и картиной, где над раздольем нив, осененных пальмами, над плоскими крышами городов, над дальними цепями скал сменяли бы друг друга египетские день и ночь, — было бы и музыкой, то необузданною как напевы баядерок, то нежною как трели жаворонка, было бы и статуей, изображающею арабскую девушку с кувшином на плече, — статуей, пред которою, устыдившись своего ничтожества, рассыпалась бы в прах сама Милосская Венера.
Но мои роптания и утопии прерваны самым внезапным образом. С юта грянул резкий выстрел, и знакомый голос кричит:
— Vous l’avez atteint, Miss Pommeroy, vous l’avez atteint… [158]
