Зинаида Шишова - Великое плавание

— Это правда, Орниччо, — ответил я, не поднимая глаз.

— После битвы ста касиков, — сказал Орниччо, — воины Охеды копьями выгоняли индейцев Веечио из их хижин, хотя было объявлено о мире между белыми и красными. Достойный касик вынужден был скитаться по безлюдным горам. Еще хуже поступили с Гуаканагари. Мариенец уже давно был изгнан из своих владений касиком Каонабо, считающим его заступником белых. Гуаканагари принял участие в битве ста касиков на стороне испанцев. Но и его с кучкой индейцев загнали в непроходимые болота, где они погибли мучительной смертью от голода и жажды только потому, что кожа их была другого цвета, чем у испанцев! Когда четверо солдат из отряда Бартоломе Колона, сжалившись над женщинами и детьми, принесли им немного воды и пищи, сердобольных людей повесили по распоряжению начальника.

Я молчал, потому что об этом знал уже давно.

— Услыхав, что Каонабо попал в плен к испанцам, — продолжал Орниччо, — касик Веечио прислал в Изабеллу Гуатукаса с богатым выкупом, но белые отобрали у юноши золото, а самого его заковали в цепи и в трюме корабля отправили в Кастилию. А слышал ли ты, каким образом захватили Каонабо? «Наверное, при этом придерживались инструкции адмирала», — подумал я, а вслух произнес:

— Кажется, взял его в плен некий Контерас?

— Некий Алонсо Охеда, — поправил меня Орниччо. — И низость, с какой это было проделано, конечно, прибавит испанцам славы. Ведь во все века — чем больше человек уничтожал себе подобных, тем громче гремела о нем слава. Но Каонабо был взят не в честном бою. Ты заметил, вероятно, что самые сильные и мужественные индейцы в душе остаются простодушными, как дети? Мне говорили, что они без спроса брали у испанцев кое-какие продукты и вещи. Случилось это потому, что поначалу они испанцев считали братьями и друзьями, сами они могли им отдать последнее, поэтому и себя считали вправе взять у друзей пищу, когда они бывали голодны, или плащ, когда им бывало холодно. И Каонабо, хоть он и был мудрым и мужественным вождем, по хитрости и изворотливости не мог идти ни в какое сравнение с белыми.

После битвы ста касиков, когда в Вега Реаль погибло столько индейцев, Каонабо, поняв, что сопротивление белым неразумно, заключил с ними мир. А заключив мир, индеец отбрасывает все дурные помыслы о своем бывшем враге. Каонабо сдал белым причитающийся с него запас золота и удалился в свою Магуану. Однако Охеда сообщил ему, что адмирал собирается по-царски отблагодарить покорившегося ему касика. Так как многим было известно, что Каонабо очень привлекает мелодичный звон колокола, сзывавшего в Изабелле верующих на молитву, то Охеда сообщил касику, что адмирал решил подарить ему этот колокол, а для этого Каонабо следует самолично явиться в Изабеллу. Охеда якобы из уважения к Каонабо приехал за ним в Магуану. Чтобы не возбуждать подозрений, Охеда взял с собой только нескольких солдат. Но он взял с собой еще цепи и наручники.

«Я люблю брата моего, могущественного касика Каонабо, — сказал Охеда, — и хочу, чтобы брат мой прибыл ко двору адмирала и вице-короля в достойном виде».

Показав Каонабо цепи и наручники, кастильский дворянин объяснил дикарю, что на родине рыцаря эти цепи и наручники почитаются лучшим украшением у знатных людей. Каонабо сам с радостной улыбкой наложил на себя оковы.

Тогда Охеда, с помощью своих людей взвалив касикана лошадь позади себя, пустил коня в галоп что было сил. Я думаю, что Каонабо пришлось всего спеленать цепями и, кроме того, сунуть ему в рот кляп, иначе Охеде несдобровать.

— Рассказывают, что для Каонабо были заказаны какие-то особые наручники. Сейчас касик страны Магуаны томится, прикованный к стене, в подвале у господина нашего, адмирала, — закончил Орниччо свой рассказ.

Сказать по правде, я мало сочувствовал Каонабо в постигших его испытаниях — у меня до сих пор начинают болеть ребра, как только я о нем вспоминаю. Но мысль о том, что прекрасный, гордый и любознательный Гуатукас плывет сейчас в Европу в трюме корабля, набитом такими же несчастными, как и он сам, больно поразила меня.

— Гуатукаса ожидает лучшая судьба, чем других, — сказал я. — Он умен, прекрасно говорит по-испански, умеет читать и писать и всеми своими действиями отличается от остальных дикарей, своих соотечественников.

— Ты называешь этих людей дикарями? — спросил Орниччо, посмотрев на меня с удивлением. — Конечно, они весьма отличаются от европейцев. Они добры, простодушны и веселы. Они не христиане, они темные язычники, поэтому они не убивают тех, кто верует иначе. А слышал ли ты их песни?

Перед моими глазами предстала белая дорога, ведущая от дамбы к дому адмирала, а на ней толпа индейцев, затягивающая песню по приказанию надсмотрщика.

— Эти песни надрывают сердце, — пробормотал я. — Я слышал, они пели о монахе. Ну, знаешь, эту песню поют всюду. Это ужасно!

— Да, — сказал Орниччо, — мы с тобой сможем переложить ее на испанский язык. Но это поют не индейцы, а их горе. Старые индейские песни полны веселья, они и красивы и благозвучны. Сними-ка со стены эту штуку.

Я подал ему инструмент, напоминающий гитару, с одной струной.

Он запел тихо, пощипывая струну:

— Да — да, — сказал я, — это та самая песня.

— А вот припев, — сказал я. — Ты, Орниччо, конечно, лучше меня справился бы с этой задачей, но я тоже попытался спеть эту песню по-испански.

— Припев? — переспросил Орниччо.

Я удивился гневному выражению, пробежавшему точно тень по его открытому лицу. Может быть, он недоволен тем, что я берусь не за свое дело?

— Ну, спой же! — сказал мой друг ласково. Скользнув пальцами по струне, он принялся мне подпевать. Теперь мы пели уже вдвоем.

— начал я, но голос мой звучал хрипло. Откашлявшись, я продолжал:

— Очень хорошо! — сказал мой друг. — Пой дальше!

— Эта песня как нельзя лучше может пригодиться мужику из Валенсии или пастуху из Кастилии. Замени только одно — два слова и посмотри, как складно получается.