Очутившись сразу в этой чуждой, совершенно новой обстановке, где не было ни души знакомой и где, казалось, никому до меня дела не было, среди малоазиатских степей, за тысячу верст от родины, невыразимо грустное чувство одиночества овладело мной. В моей сумке было десятка два рекомендательных писем, которыми снабдили меня добрые знакомые в Петербурге и Тифлисе, но вопросы: как мне доведется устроиться, благоприятно ли встретят корреспондента в армии? — не могли не тревожить меня. Не успел я, однако, слезть с лошади, как ко мне подошел господин в той полувоенной, полугражданской форме, которую носят чиновники военного министерства. Он спросил, не корреспондент ли я и назвал мою фамилию. Я подтвердил эти догадки и поспешил пожать руку и узнать фамилию первого лица, которое приветливо встретило меня в лагере. Г-н Д-ский, занимавший должность делопроизводителя в канцелярии по гражданским делам, удовлетворил мое любопытство и гостеприимно пригласил зайти в свою палатку. Я поспешил представить ему моих спутников, которые тоже, очевидно, находились в некотором недоумении, что им делать. Тут узнали мы, что командующего корпусом генерал-адъютанта М.Т.Лорис-Меликова нет в лагере. Еще 15 мая он выступил с колонной генерал-лейтенанта Геймана и должен был находиться где-то на юге от Карса. С этим отрядом находился и начальник Корпусного штаба, генерал-майор Духовской. Между тем, в выданном мне в Тифлисе «свидетельстве» было сказано: «Поставляется непременным условием, по прибытии на место явиться в Корпусный штаб и подчиняться во всем установленным для корреспондентов правилам, не допуская себе никаких корреспонденций и сообщений без разрешения командующего корпусом и просмотра их начальником Корпусного штаба». Я спросил г-на Д-ского, могу ли я считать, что первое из возложенных на меня обязательств выполнено, именно, что я явился в Корпусный штаб? Предлагать вопросы, однако, всегда легче, нежели на них отвечать: часть Корпусного штаба была здесь, другая же, и самая существенная, находилась в отсутствии с корпусным командиром. Г-н Д-ский посоветовал всем нам представиться коменданту. Узнав, что у меня нет палатки, он выразил успокоительное предположение, что, вероятно, комендант прикажет дать палатку.
— Я вас сразу узнал, — прибавил он, — о вас бумага пришла и фотографические карточки присланы. Очень похоже!..
В том, что иные «бумаги» приносят великую пользу, я никогда не сомневался; теперь же мне пришлось в первый и, нужно прибавить, в последний раз убедиться в пользе распоряжения, заставившего меня в Тифлисе снять и представить в штаб около десятка фотографических карточек. Благодаря этим карточкам я без замедления познакомился с г-ном Д-ским, человеком, как видно, очень добрым и отличающимся тем сердечным радушием и дурным выговором, какими обладают многие малороссы, несмотря на десятки лет, прошедшие со времени отъезда их с родины, и вращение «в чужих людях». После этого случая никто и никогда не упоминал даже о фотографических карточках, и они, кажется, так и провалялись в Корпусном штабе. По крайней мере, мне не была выдана, как обещали в Тифлисе, «засвидетельствованная карточка», и ни разу у меня ее не спрашивали.
Пошли мы к коменданту. Палатка его находилась в двух шагах от караула или гауптвахты. Это были пять или шесть палаток; перед некоторыми из них стояли часовые, служа живым указанием, что они разыгрывали роль парусинной тюрьмы. Впереди, как обыкновенно, помещались ружья в козлах, а перед ними по гладко вытоптанной дорожке прохаживался караульный часовой, то и дело останавливавшийся, чтоб отдать честь беспрерывно проходившим мимо офицерам. Неподалеку, возле обыкновенной офицерской палатки, вбит был шест и на нем развевался продолговатый синий флаг с надписью «Комендант». Ошибиться, следовательно, было невозможно. Вестовой отвечал нам, что «комендант отлучился». Отлучка эта продолжалась, однако, не особенно долго, так как мы не успели соскучиться в нашем выжидательном положении; появился высокий, полный, с большими усами офицер в полковничьей, общеармейской форме. Он шел суетливо, как человек занятый, имея вид тех людей, которых обыкновенно окрещивают названием «хлопотун». Подходя, он что-то и кому-то кричал; подвернувшегося армянина, очевидно надоедавшего с какою-то просьбой, он, не останавливаясь, приказал взять на гауптвахту и, искоса бросив взгляд в нашу сторону, прямо подошел к нам. Сомневаться было нечего, это и был корпусный комендант, полковник Арцышевский. Мы представились и удостоились любезного приема. Офицерам г-н Арцышевский указал, что они должны явиться к находившемуся в лагере помощнику Корпусного штаба, полковнику Немировичу-Данченко, а мне предложил, если угодно, немедленно ехать в отряд генерала Геймана, где находился корпусный командир, а если угодно — обождать его приезда, ожидавшегося на днях.
— Только нужно ехать немедленно, — прибавил комендант, — сию минуту я отправляю к корпусному коменданту почту с конвоем; при этой оказии могу отправить и вас. Как хотите, подумайте…
Сказав это, корпусный комендант вышел из палатки и снова послышался его громкий голос, распекавший казаков, которые должны были везти почту и что-то замешкались.
Я не решился воспользоваться предложением коменданта: моя лошадь сделала уже порядочный переход в этот день, а до отряда генерала Геймана было не менее 50 верст. Выйдя вслед за г-ном Арцишевским, я поблагодарил его за внимание и заикнулся насчет палатки.
— У вас своей нет?
— Нет… Я совершенно налегке; мне сказали как можно менее вещей иметь…
Г-н Арцышевский несколько поморщился, но, тем не менее, обещал дать палатку. Мне показалось, что я сразу потерял на несколько процентов в глазах коменданта. Роль просителя вообще играть тяжело. Корреспонденции с театра войны явление у нас совершенно новое; оно только в первый раз создавалось. Я полагал, что военные корреспонденты имеют одинаково важное значение как в интересах общества, так и в интересах армии, которая неразрывными узами связана с этим обществом. Подчиняя корреспондентов известным, довольно строгим условиям, возлагая на них большую ответственность, военное начальство, думал я, будет оказывать нам, по крайней мере, тот minimum внимания, если не попечения, на который вправе рассчитывать не только офицер или солдат, но каждый подводчик, маркитант или другое лицо, тем или другим путем связанное с армией или вынужденное искать в ней приюта и покровительства. Если, рассчитывал я, всякий консул уважающей себя страны обязан оказывать всевозможное содействие пребывающим за границей подданным того государства, которое он представляет, то тем более это содействие обязательно для начальства армии, находящейся на неприятельской территории и, особенно, в войне с таким неприятелем, как турки, где за пределами лагерной линии представляется уже довольно вероятный риск быть ограбленным или убитым. Тут вы, волей-неволей, связаны с армией. Вы не можете отыскать себе пристанища за пределами лагеря; будь у вас полные карманы золота, вы можете умереть от голода, если военное начальство не захочет придти вам на помощь; ваша лошадь будет без пищи и присмотра, если вам не окажут содействия; вы останетесь даже без крова, представляемого полотном палатки, если это входит в «виды и соображения» того начальства, во власти которого вы всецело очутились. Получив позволение быть в действующем отряде, я полагал, что тем самым разрешаются и все те сомнения, которые могли бы возникнуть относительно условий моего пребывания в лагере. Это все равно, представлялось мне, если б получить разрешение быть на военном корабле, отправляющемся в заграничное плавание; из этого разрешения для меня вытекала бы обязанность подчиняться во всем распоряжениям капитана корабля и морской дисциплине; но, взамен того, и капитан обязан был бы оказывать мне то внимание и попечение, которое возлагается на него по отношению ко всему населению корабля, без изъятия; в противном случае неминуемо очутиться в самом плачевном, беспомощном положении. Вопрос о палатке разрешался очень просто: если она имелась в запасе, то отчего же ее не дать; если не было, то на нет и суда нет. Палатки имелись, но мне сразу дали понять, что отпускается она в виде снисхождения, меня сразу поставили в роль просителя, точно палатка составляла собственность не казны, а г-на Арцышевского, и военный корреспондент был менее вправе ей пользоваться, нежели денщик, чистивший сапоги и ставивший самовары тому же г-ну Арцышевскому. Это был первый намек на то положение, которое создано было в нашем штабе для корреспондентов.
