— Простит ли меня Олд Шеттерхэнд, если я обращусь к нему с одной просьбой?
— Говори!
— Олд Шеттерхэнд собирается отправиться на разведку. Я тоже хорошо изучил эту местность. Могу ли я пойти с ним?
— Конечно, мне нужен спутник, чтобы потом оставить его на страже, но ты уже достаточно сделал и получил имя. Путь к великим деяниям теперь открыт для тебя, потому что ты уже стал воином. Моей помощи тебе больше не потребуется, и я бы предпочел открыть другому человеку путь к признанию. Пошли-ка сюда своего младшего брата! Пусть он сопровождает меня!
Маленькому Убийце юма, конечно, милее было бы, если бы я согласился с его просьбой, в которой я ему отказал из-за его брата, тем не менее он вынудил себя на бодрый ответ:
— Сердце моего белого брата полно доброты и великодушия. Мой младший брат будет достоин твоего доверия и скорее умрет, чем совершит ошибку.
Отряд должен был остановиться, потому что кто-нибудь из юма, которых мы хотели захватить врасплох, мог оказаться в ущелье. Как только мы углубимся в узкий проход, то можем просто-напросто натолкнуться, например, на часового. Пленникам доверять мы не могли. Ведь они могли бы, оказавшись поблизости от своих товарищей, попытаться предупредить их громкими криками. Значит, пришлось остановиться и спешиться, тогда как я пошел пешком с мальчишкой-индейцем.
Он шел за мной и не говорил ни слова. Время от времени я оборачивался назад и оставался доволен выражением его лица. Он полностью осознавал как важность нашей миссии, так и оказанное ему предпочтение, поэтому его еще по-юношески мягкие черты приняли счастливое и достойное выражение.
Разница между мной, опытным воином, и им, неизвестным мальчишкой, не позволяла ему решиться идти рядом со мной, однако я с удовольствием заметил, что временами он совершенно бессознательно делал несколько шагов, догоняя меня, но, опомнившись, быстро отставал. Что-то у него было на сердце; он хотел мне о чем-то сказать, но никак не мог отважиться начать разговор. Тогда я несколько замедлил шаг и сказал:
— Мой юный брат может идти рядом со мной!
Он немедленно повиновался, потому что вежливая медлительность оказалась бы здесь неповиновением.
— Мой маленький брат желает начать со мной разговор? — продолжил я. — Он может со мной говорить!
Он благодарно посмотрел на меня своими умными глазами, но ничего не сказал. Значит, ему нечего было мне сообщить, а вопроса он еще пока не мог высказать, так как ему позволено было говорить вообще, а не задавать вопросы.
— Я знаю, что у моего краснокожего брата вертится на языке, — говорил я дальше. — Сказать?
— Олд Шеттерхэнд может говорить, если пожелает!
— Ты хочешь спросить о своем отце, Сильном Бизоне. Я прав?
— Олд Шеттерхэнд верно угадал.
— Ты, конечно, хотел бы спросить, почему его жизнь я доверил тебе?
— Хотел, но не осмеливался спросить.
— Я прочитал этот вопрос на твоем лице. Ты можешь говорить со мной прямо, как со своим товарищем.
— Если Олд Шеттерхэнд позволит мне сказать правду, то я скажу, что мой отец должен умереть!
— Почему ты так думаешь?
— Это видно по нему, и мой старший брат того же мнения. Он убьет себя, потому что не вынесет двойного позора.
— Разве можно считать позором поражение от меня? Я же победил Виннету, прежде чем он стал моим братом. Ну, спроси его, стыдится ли он этого. Поговори на эту тему со своим отцом. Его гордость мешает ему поделиться со мной своими мыслями, но ты его сын, которого он может послушать… Ты сказал о двойном позоре. Видимо, под этим ты понимаешь дарение его тебе?
— Да.
— А ты действительно считаешь это позором?
— И очень большим! Почему ты это сделал?
— Я поступил так, чтобы уберечь его от позора. Если бы я даровал ему жизнь, то он воспринял бы это как унижение. А тс, что ты называешь позором, таковым не является, напротив, он избежал его.
— Я всего лишь мальчик и еще ничего не знаю об этом, но если так говорит Олд Шеттерхэнд, это должно быть правдой.
— Это верно. Повторяю: поражение твоего отца от моих рук нельзя считать позором. Все краснокожие воины знают, как тяжело меня победить. Но он в гневном ослеплении посягнул на мою жизнь: он бы меня не пощадил, а обязательно заколол. Значит, было бы настоящим позором, если бы именно я пощадил его. Теперь его жизнь стала твоей собственностью, а так как ты еще ребенок, он может принять ее от тебя в подарок, не краснея. Теперь ты меня понимаешь?
Он подумал немножко, а потом ответил:
— Из-за истории с отцом у меня было тяжело на сердце, но теперь стало гораздо легче. Слова Олд Шеттерхэнда мудрые и умные, они очень понятны. Ни один воин не вел бы себя так, как он. Мой отец может жить теперь не стыдясь, так я ему и скажу. Но за то, что мой белый брат вручил жизнь отца в мои руки, моя жизнь должна принадлежать Олд Шеттерхэнду. Если он прикажет, я сейчас же готов пойти на смерть!
— Я не хочу, чтобы ты умирал. Ты должен жить, чтобы стать не только храбрым воином, но и хорошим человеком. А я не могу сделать тебя хорошим человеком: к этому ты должен стремиться сам. Я хочу, чтобы ты был добрым и никогда не поступал несправедливо. Я могу тебе помочь стать храбрым воином. Я позабочусь о том, чтобы ты всегда находился поблизости от меня, пока я остаюсь в этих краях.
Тогда он схватил один палец моей руки — всю руку он не решился взять, — прижал его к своей груди и сказал таким тоном, что чувствовалось: слова идут из переполненного благодарностью сердца:
— Я уже говорил моему большому белому брату, что моя жизнь принадлежит ему, теперь я хотел бы, чтобы у меня было много жизней, и тогда все они стали бы принадлежать Олд Шеттерхэнду!
— Знаю, знаю! Ты — благородный мальчик, и ты выбрал путь, на котором расцветают все добродетели. Срывай их заблаговременно, потому что чем длиннее будет этот путь, тем реже они станут попадаться, тем больше окружат их колючки, жалящие руку!
У маленького человека захватило дух. Мои слова проникли ему в сердце и нашли там благодатную почву. Его шумное глубокое дыхание было очевидным признаком волнения и искренности чувств.
Солнце быстро клонилось к закату. В ущелье стало довольно темно. Значит, мы должны были торопиться. Лучше было бы идти неслышно, чему мальчишка уже обучился. Индейцы с ранней юности посвящаются в это искусство, а такой способ передвижения можно действительно считать искусством.
Оказалось, что врагов в ущелье не было. При последних проблесках дня мы достигли выхода из теснины. Это позволило нам кое-как сориентироваться.
Когда я был пленником юма, мы стояли лагерем недалеко от ущелья. Тем временем угнанный скот подъел всю траву поблизости, и пастухи были вынуждены перебраться подальше. Коровы и лошади казались нам издали меньше собачонок, а индейцы, наблюдавшие за ними, выглядели трехлетними детьми.
