гостей по берегу. Здесь лежали на
свернутые и смазанные жиром байдары моржовых шкур. Они казались такими ненадежными, что Журба с сомнением проговорил:
—- На этих хлипких посудинах тоже по морю ходите?
Пока ходим, — кивнул Тнагыргин. — Вельботов еще мало. Но скоро совсем о них забудем. Вот уже получаем вельботы с рульмоторами.
Он указал на вельбот, около которого трое чукчей и один русский распаковывали ящик. В нем лежал густо покрытый смазкой руль мотор. Тнагыргин улыбнулся:
— Хотел вас на нем встретить, да вот не успели. Он повел китобоев мимо яранг. У одной из них чукчи
разделывали нерпу, отгоняя наседавших собак. Увидев гостей, охотники прекратили работу и, поздоровавшись, с интересом смотрели им вслед.
Не удивляйтесь вниманию наших людей, — сказал Тнагыргин. — Каждому хочется взглянуть на советского китобоя и сравнить его с иностранным. О них у нас очень плохая память осталась. Впрочем, не будем о них вспоминать. Старые времена ушли навсегда. А вот и мой дом.
Тнагыргин указал на деревянный домик, окинул его довольным взглядом.
Скоро все будем жить в таких. Пока вот из чукчей только я один перебрался в дом. Так сказать, для примера. Остальные наблюдают за мной: как я себя в нем чувствую. — Он засмеялся. — Шаман предсказывает мне быструю смерть в этом доме.
И ему еще верят? — спросила Горева.
Пока верят. — Лицо Тнагыргина стало озабоченным. — Старое не скоро исчезает. Только вот недавно начали мы грамоте обучать чукчей, приучать к самым простым культурным навыкам.
Папа! Папа! — прервал Тнагыргина звонкий мальчишеский голос.
Все обернулись на него. К Тнагыргину бежал мальчик лет семи, одетый в кухлянку и торбаса. Голова его не была покрыта, и черные коротко подстриженные волосы торчали ежиком. В руках у него был длинный тонкий шест. Потрясая им ; мальчик кричал:
Смотри, какой я себе остол нашел.
Мой сын, — гордо сказал Тнагыргин китобоям.
Прижавшись к отцу, малыш исподлобья посматривал на незнакомых людей. Его лицо отличалось от отцовского. В нем было много от европейских черт — и в разрезе глаз, и в очертаниях носа, и в более светлом цвете кожи.
Как же тебя звать? — наклонилась к нему Нина.
Ваня... — проговорил мальчуган и чуть попятился от Горевой. но в ту же секунду закричал обрадованно: — Мама! Мамочка!
Ваня стермглав понесся навстречу подходившей женщине. «Жена Тнагыргина русская!» — Горева и ее спутники с удивлением смотрели на женщину. Журба силился припомнить, где он видел это лицо. А она, потрепав сына по голове, низким грудным голосом сказала:
Опять ты без шапки. Вот я тебе задам! — Затем приветливо улыбнулась морякам: — Здравствуйте, товарищи. Извините, что задержалась, не встретила вас. Только что принимала роды. Чудесный ребенок. Здоровяк. Три с половиной килограмма.
Мальчик? — спросил Тнагыргин.
Все мужики только и ждут мужиков. Нет, назло тебе у Кымытваль родилась девочка.
Моряки продолжали с любопытством смотреть на русскую женщину, оказавшуюся в далеком чукотском поселке на берегу Ледовитого океана, а Журба буквально впился глазами в ее лицо. «Что за черт, — говорил он себе, — мерещится мне, что ли? Да это же...»
Елена Васильевна! — громко вырвалось у боцмана. — Товарищ Захматова?! — Все обернулись к нему. Боцман сделал шаг вперед.
Несколько секунд Захматова смотрела на Журбу, потом ее глаза радостно засверкали:
Боцман... ты? Ну вот и встретились! — она схватила его руку, крепко пожала. — Журба... значит, стал советским китобоем. Здорово. А помнишь, ты еще сомневался, что...
В дом, в дом. — Тнагыргин не был так удивлен, как Горева и Орлов, которые никак не могли понять, каким образом Журба и Захматова оказались знакомыми.
Когда все вошли в домик, гостей поразили чистота и уют, царившие в маленькой комнате и кухне. Вся обстановка была европейская, а оленьи шкуры на полу и шкура белого медведя на стене придавали комнате особенно уютный вид. Этажерка, заполненная книгами, батарейный радиоприемник, патефон с набором пластинок говорили о том, что хозяева домика не чувствовали себя отрезанными от культурного мира. А картинам и прекрасным изделиям из моржовой кости, украшавшим комнату, могли позавидовать и в московской квартире.
Раздевайтесь и садитесь, — приглашал Тнагыргин. — А старые друзья пусть поговорят.
Он с улыбкой смотрел на жену и Журбу, которые наперебой высказывали друг другу все, что обычно говорят друзья, не видевшиеся много лет. Журба, отвечая на расспросы Захматовой, смотрел на нее, сравнивал с той, которая навсегда осталась в памяти моряка. Елена Васильевна была та же и не та. «Сколько же я ее не видел, — думал Журба. — Пожалуй, все восемь лет. Как изменилась. Раздобрела. И глаза стали добрее, а то все сердитые были».
Заметив на себе взгляд боцмана, Захматова спросила:
Что смотришь? Постарела, что ли? —И тут же рассмеялась. — Видишь, какой я бабой стала. Уже о своей наружности беспокоюсь.
Не ждал я встретить вас, — Журба от волнения не переставал теребить усы и поминутно кашлял, словно у него першило в горле. — Сколько лет прошло.
Много, — Захматова тряхнула головой. — Ну, хватит о старом. Расчувствовалась и о гостях забыла.
Елена Васильевна быстро накрыла на стол. Тут были жареная и вареная оленина, строганина из мороженой рыбы, пироги с начинкой из полярной ягоды, консервы. Когда Тнагыргин разлил по кружкам вино, Захматова сказала:
За первых советских китобоев, о которых мечтал Иван Алексеевич Северов.
Все выпили. Разговор перескакивал с одной темы на другую, и казалось, ему не будет конца. Захматовой пришлось рассказать и о себе.
После того как китобои «Веги» были изгнаны из советских вод, она некоторое время работала в Петропавловске. Потом была послана на Чукотку, разъезжала по стойбищам, лечила больных, помогала внедрять новый быт, да так и осталась здесь.
— Это все Тнагыргин виноват, — рассмеялась Елена Васильевна. — Надо же мне было встретиться с ним! Совсем уж собралась уезжать, а тут он приехал из Ленинграда. Он у меня ученый, институт окончил.
Когда заговорили о делах китобойной флотилии и Захматова узнала, что на «Приморье» есть иностранные гарпунеры, она сердито нахмурила брови.
Смотрите за ними, товарищи, в оба. От них можно ожидать всяких пакостей. Я знала гарпунера Юрта Бром-сета. Это он убил Ивана Алексеевича... Кроме него некому.
Журба, на радостях выпивший больше остальных, сжал свой огромный кулак:
Не прощу им, подлецам, смерть Джо, Ивана Алексеевича. Не прощу...
