— Три дюжины, мистер Моррисон, — закончив читать, произнес Блай. — Приступайте.
Зная, что добрый, склонный к размышлениям Моррисон вообще осуждает телесные наказания и считает их несправедливыми, я глубоко ему сочувствовал. Однако я знал также, что под пристальным наблюдением капитана смягчить силу своих ударов он не осмелится. Помимо своей воли он был простым орудием в руках Блая.
Моррисон подошел к решетке, протянул хвосты плети между пальцами, замахнулся и ударил. Когда плеть со свистом опустилась на спину Миллза, тот невольно дернулся и громко охнул. На белой коже выступила красная полоса с капельками крови. Миллз был человеком весьма крепким и первую дюжину ударов выдержал молча, хотя спина его от затылка до поясницы превратилась в красное месиво. Блай, скрестив руки на груди, наблюдал за экзекуцией.
— Я ему покажу, кто здесь капитан, — спокойно заметил он Кристиану. — Видит Бог, покажу!
На восемнадцатом ударе железный Миллз не выдержал. Стиснув зубы, он корчился на решетке, кровь ручьями лилась из спины.
— О Боже! — громко простонал он. — О Боже!
— Поусерднее, мистер Моррисон, — вдруг сурово произнес Блай.
Моррисон снова протянул хвосты плети между пальцами — на этот раз, чтобы очистить их от крови и прилипших кусочков мяса, и под пристальным взглядом капитана нанес остальные удары; мне казалось, что время тянется бесконечно. Когда Миллза отвязали, он с почерневшим лицом упал без сознания на палубу.
В начале марта нам пришлось переодеться в теплую одежду, которой мы запаслись для перехода вокруг мыса Горн. Брам-стеньги опустили вниз, поставили новые паруса: корабль готовился к предстоящим штормам. Эти дни и ночи были мучительны для всей команды. Порою ветер задувал с юго-запада, неся с собой снежные заряды, и нам приходилось ложиться на левый галс; порою он достигал ураганной силы, и мы ложились в дрейф под одним стакселем. Хотя наш корабль был новым и прочным, швыряло его так, что швы разошлись и каждый час приходилось выкачивать воду из трюма. В конце концов капитан сдался и ко всеобщей радости приказал взять курс на мыс Доброй Надежды.
Хорошая погода, которая вскоре установилась, и наше быстрое продвижение на восток подняли настроение команды. На борту «Баунти» стало веселее, и мы вновь принялись за проделки, какими занимаются юные мичманы на всех кораблях. Никто из нас поэтому не избежал участи быть отправленным на салинг — наказание, как правило, вполне заслуженное. Чаще всего попадался Тинклер, ловкий, как обезьяна, парень, пользовавшийся на корабле всеобщей любовью. Однажды на широте островов Тристан-да-Кунья Блай обошелся с Тинклером необычайно жестоко; это послужило предостережением всем нам и еще одним поводом для недовольства команды.
В тот вечер мы с Халлетом, Хейвордом и Тинклером поужинали и сели играть в «полундру» — игру, которой на берегу я не знал. Начинается она с обычной игры в карты, но карты при этом следует именовать «книгами», стол — «зеленым сукном», руку — «клешней», свет — «глянцем» и так далее. Если кто-то назовет стол столом или карту картой, остальные тут же кричат «Полундра!» и наказывают провинившегося: каждый наносит по его вытянутой руке удар с помощью набитого песком чулка, повторяя при этом неверное слово. Если наказуемый не выдержит и вскрикнет, что вполне объяснимо, то снова раздается слово «Полундра!» и экзекуция повторяется. Как нетрудно догадаться, игра эта довольно шумная.
И вот Тинклер нечаянно произнес слово «стол», а Хейворд тут же громко прокричал «полундра». Когда очередь дошла до него, он ударил так сильно, что парень не сдержался и воскликнул:
— Ох, черт!
— Полундра! — снова заорал Хейворд, и в тот же миг мы услышали другой крик, донесшийся с кормы: Блай раздраженно звал корабельного унтер-офицера. Тинклер и Халлет бросились к своим койкам; Хейворд не мешкая задул свечу, сбросил башмаки и куртку, и, нырнув в койку, натянул одеяло до подбородка и принялся тихонько похрапывать. Я не замедлил последовать его примеру, но юный Тинклер растерялся и юркнул в койку не раздеваясь.
Через секунду Черчилль, наш профос, вошел в темный кубрик.
— Ну-ну, джентльмены, нечего там притворяться! — произнес он. Настороженно прислушиваясь к нашему дыханию, он ощупал нас, чтобы убедиться, что мы лежим без курток и башмаков, после чего, ворча, удалился в кубрик напротив. Халлет принял те же меры предосторожности, что и мы, однако бедняга Тинклер попался.
— Вставайте, мистер Тинклер, — прогремел Черчилль. — Салинга вам не миновать, а ночь сегодня чертовски холодная. Я бы вас простил, если б мог. Это же надо — перебудить полкорабля своими дурацкими шуточками!
Он повел Тинклера на корму, и я услышал хриплую ругань Блая:
— Будь я проклят, мистер Тинклер! Вы что думаете, что корабль — это зверинец? Угостить бы вас плеткой, ей-богу! Марш на салинг!
Настало утро. Тинклер все еще сидел на салинге. Небо было чистым, но дул ледяной юго-западный ветер. Наконец мистер Блай появился на палубе и крикнул Тинклеру, чтобы тот спускался. Ответа не последовало, даже когда капитан крикнул во второй раз. По приказанию мистера Кристиана один из марсовых взобрался на салинг и сообщил, что Тинклер, похоже, умирает, и может в любую минуту упасть. Тогда Кристиан сам полез наверх, послал марсового за блоком и, заведя на него лисель-фал, обвязал им Тинклера и спустился на палубу. Бедняга весь посинел от холода и не мог ни стоять, ни говорить.
Мы уложили его на койку и завернули в теплое одеяло; приковылял Старик Бахус с флягой своей панацеи. Он пощупал парню пульс, приподнял ему голову и принялся поить его ромом с ложечки. Тинклер закашлялся и открыл глаза; на его щеках появился слабый румянец.
— Ага! — воскликнул врач. — Нет ничего лучше рома, юноша! Ну-ка, еще глоток… Вот так! Ну, еще… Скоро будешь у меня здоров как бык! Кстати, и мне не мешало бы выпить капельку, а?
Кашляя от обжигающего рома, Тинклер невольно улыбнулся. Через два часа он как ни в чем не бывало уже бегал по палубе.
23 мая мы бросили якорь в бухте Фолс-Бей, неподалеку от Кейптауна. Корабль требовалось основательно проконопатить, паруса и такелаж нуждались в ремонте; хронометр свезли на берег, чтобы выставить точное время. 29 июня мы снова пустились в путь.
Я плохо помню долгий, холодный и унылый переход от мыса Доброй Надежды к Вандименовой земле. День за днем мы шли с крепким западным или юго-западным ветром, неся на мачтах лишь фок да зарифленный грот-марсель. Наконец 22 августа мы стали на якорь в бухте Эдвенчер. Там мы провели две недели: запасались пресной водой и пилили доски, которые потребовались нашему плотнику. Место было угрюмое, все заросшее огромными эвкалиптами; высота некоторых доходила до ста пятидесяти футов.
