— Читал, что пишут про твоего голубчика?
— Про какого голубчика? — пробормотал адвокат.
— Ну, про твоего капитана. Голубчиков, что ли, его фамилия?
— Голубничий? А что такое?
— Статья про него в газете. И ты собираешься его защищать?!
— Постой, не тарахти. Какая статья?
— В нашей местной молодежной. Ты же сам вынимал сегодня газеты из ящика.
— Не читал я ещё газет, не до этого. Давай её сюда и отправляйся. Опоздаешь в школу.
Статейка, конечно, называлась «Океан открывает тайны». В ней красочно расписывался жестокий шторм, гибель обледеневшего корабля и его мужественной команды. Потом рассказывалось, как пенистая волна бережно положила на пустынный берег бутылку с запиской и умчалась в океан.
«В гибели траулера и его команды виноват только капитан Голубничий, — безапелляционно утверждалось в статье. — Теперь он предан суду, и негодующая общественность с нетерпением ждет, что он будет наконец наказан за свое преступление по заслугам».
Арсеньева статья возмутила. Писать всё это накануне суда было по меньшей мере преждевременно. Всё говорило о вопиющей юридической безграмотности как её автора, так и редакции газеты. Прямое нарушение важнейшей заповеди закона: «Никто не может быть признан виновным в совершении преступления иначе как по приговору суда...»
Автор статьи, как и следователь Алексеев, не сомневался в виновности Голубничего. И психологически это было понятно. Ведь траулер бесспорно погиб, и с ним — двадцать два человека команды. Кто-то должен отвечать за это?
Ведь и сам он, Арсеньев, первое время находился под тем же гипнозом: раз судно погибло, капитан Голубничий, конечно, виновен. Но вот познакомился лучше с материалами дела, порылся в морской литературе и понял, что решить, виноват капитан или нет, не так-то просто. Он узнал, что лишь в прошлом году в океане погибло, кроме «Смелого», ещё сто шестьдесят два судна. И моряки ещё считают этот год счастливым, бывают и похуже: в 1929 году в Атлантике только один жесточайший шторм погубил сразу более шестисот судов разных стран! Виноваты ли их капитаны?
Говорят, в старинной конторе Ллойда, в Лондоне, о каждом затонувшем судне оповещает специальный герольд в алой мантии, а потом трижды печально звонит потемневший от времени и непогод колокол, снятый когда-то с погибшего корабля.
Интересно, помянули там «Смелого»?
Арсеньев представил себе старинный сумрачный зал, глухие удары колокола и покачал головой. Удивительное всё-таки дело досталось ему вести...
Раньше он думал лишь о поисках смягчающих обстоятельств для капитана. И хотя Голубничий отрицал свою вину полностью, совесть не позволяла Николаю Павловичу с ним согласиться: ведь не зря же написал Лазарев перед смертью, что в гибели траулера виноват капитан. И эти сомнения, неуверенность всё время мешали адвокату, не давали ему покоя.
Они начали рассеиваться постепенно. Арсеньев лучше узнал Голубничего за это время — не только по своим личным впечатлениям во время встреч в тюремной камере для свиданий, но и по рассказам многих людей, с которыми он беседовал за это время. Они давно знали Голубничего, бывали вместе с ним в нелегких передрягах — и все в один голос утверждали, что он честен, смел и неспособен на низкий поступок. Некоторые из них даже письма писали в суд и в прокуратуру, требуя оправдать Голубничего.
Конечно, самые лестные отзывы и безупречная репутация ещё не доказывают невиновности. Каждый может в какой-то момент оступиться. Но теперь, когда история с запиской в бутылке вдруг стала сомнительной, Николай Павлович всё более утверждался в мысли, что Голубничий ни в чём не виноват.
И конечно, суд обязан прислушаться к мнению людей, хорошо знающих Голубничего, не может не помнить о всей его ничем не запятнанной жизни.
Пусть записка действительно написана Лазаревым, но, может, тот по неизвестным причинам оболгал капитана? Решил в последний момент свести с ним какие-то счеты? Хотя сам Голубничий такую возможность решительно отвергает. И в том, что даже в подобной ситуации он не хочет чернить своего погибшего помощника, по навету которого скоро окажется на скамье подсудимых, тоже ведь проявляются его честность и принципиальность.
Но Лазарев мог просто ошибиться, неправильно расценить приказы и действия капитана в трагические минуты гибели «Смелого», написать записку сгоряча. Во всяком случае, нет у Арсеньева никаких оснований верить ей больше, чем показаниям капитана и заключению комиссии, изучавшей обстоятельства катастрофы.
Эти мысли успокаивали Арсеньева и возвращали ему душевное равновесие. Он чувствовал, что теперь сможет с чистой совестью, не кривя душой, защищать Голубничего на суде.
Городской прокурор Арсений Николаевич Живко, рослый, плечистый, держался прямо, слегка выпятив грудь. Он казался мрачноватым и властным.
Арсеиьев очень удивился, как-то случайно узнав, что в молодости Живко учился в консерватории и что, хотя он не закончил её, ушел на фронт, был неплохим, говорят, пианистом. Арсеньев не мог представить его за роялем, но, может, дома прокурор снимал с себя свой строгий и величественный вид вместе с мундиром?
Сейчас Живко был на службе, у себя в кабинете, он сидел за огромным столом, и вид у него был, как всегда, строгий.
Они поздоровались. Прокурор жестом предложил Арсеньеву садиться и, закуривая «Казбек», спросил:
— Ну, повоевали со следователем?
— А он что, жаловался?
— Нет, Алексеев не такой, но вас-то я хорошо знаю, — усмехнулся Живко. — Заставили его проводить повторную экспертизу, затянули следствие, а толку что?
— И Бурковский подтверждает подлинность письма?
— Конечно. А вы всё ещё сомневаетесь? Вот, пожалуйста, ознакомьтесь.
Арсеньев взял заключение и быстро пробежал глазами.
Никаких сомнений не оставалось. Письмо действительно написано покойным Лазаревым. Знаниям и опыту старика Бурковского Арсеньев верил. Но и в невиновности Голубничего он теперь не сомневался. Лазарев оболгал капитана! Он-то, Арсеньев, уверен, но как доказать это? Темно, темно...
Прокурор, насупившись, смотрел, как он читает, потом спросил:
— Ну, теперь удовлетворены?
— Вы уж не наказывайте Алексеева, Арсений Николаевич, — сказал адвокат. — В самом деле, ведь я повинен в затягивании следствия.
Прокурор развел руками:
— Николай Павлович, от вас ли слышу? Закон есть закон.
— Дело уже у вас? — спросил адвокат.
— Да.
— И что же вы о нем думаете?
— Темное дельце.
Они перебрасывались вопросами и ответами, словно прощупывали друг друга и разминались перед схваткой.
Итак, дело закончено и передано прокурору. И теперь он должен решить: обоснованно ли предъявленное обвинение и можно ли передать дело в суд или необходимо провести дополнительное следствие.
