чем за неделю. Удача сопутствовала нам, и уже на шестой день, не заходя в порт – соваться в него было бессмысленно, мы бросили якоря. Там я подразнил испанцев, досматривая все входящие в порт суда, но не беря с них ни одного песо. О, это было для них верхом оскорбления! Некоторые Диеги и Хуаны до того были сердиты на нас, что, отплыв подальше, снимали панталоны и показывали нам голый зад. Признаться, мы потешались над ними вовсю. А Дик Мэллори соорудил мощную рогатку и попал одному из них дробью в мягкое место. За меткость я подарил Дику индийский кинжал. Потом нам наскучило это занятие, мы снялись с якоря, и подошли к городишке Санта-Марта. Там петухи задиристее солдат, но испанцы занимали с запада над заливом господствующее положение, и у них между стволами деревьев торчало не меньше сотни пушечных стволов, и, как донесли мне, арсеналы ломились от пороха и ядер. Они обстреляли нас, одно ядро снесло мне шляпу, и мы вынуждены были уйти в открытое море. Еда кончалась… Нет ничего страшнее, когда в открытом море экипаж нельзя занять едой. Он тогда от голода может съесть и капитана. Первый признак голода – болтовня. Чем меньше еды, тем больше слов. Как на собраниях… На сорок два человека оставалось всего два окорока и шестьдесят фунтов печенья. Уже несколько дней была волна. Признаться, она здорово разбалтывает нервы, когда пусто в брюхе. Команды обеих пиннас стали роптать. Я собрал на совет офицеров обоих экипажей. Будь они единодушны, я и тогда поступил бы по-своему. Но, когда я услышал, что они все желают высадиться на побережье и достать там продовольствие, только одни хотят это сделать немедленно, а другие – не рисковать и взять чуть восточнее, я приказал плыть к острову Кюросао, что находился в пятистах милях к востоку от этого полюса голода. Волна стала еще сильнее, недовольство экипажа второй пиннасы стало угрожающим, и тут Господь послал нам испанский корабль, на котором было много вина, масла, мяса, галет. Были даже фасоль, картофель, маниока, испанский перец. Когда голоден, чем проще еда – тем лучше. Мы взяли корабль на абордаж, реквизировали продовольствие и отпустили испанцев с миром. Вот и запировали. Ну, как тут было не петь песни до утра?!
Комендант молча развел руками. Глаза его блестели. Потом Кузьма Иванович откашлялся и тихо посоветовал про Кремль лучше не упоминать всуе. И вообще про голод, продовольствие, собрания, да и про пиратов заодно. Лучше всего, если хочется говорить, помолчать.
– Самая характерная примета нашего времени – отсутствие всяких примет, – схватился Кузьма Иванович за эту шальную мысль, но тут же захлопнул рот и с испугом посмотрел на Федора, а потом по сторонам. – Все, иди-иди, а то тут наговоришь с тобой!
После этого у Федора и началась настоящая студенческая жизнь, на которую у него до этого не было ни минуты свободного времени. Зимнюю сессию он сдал на «отлично» и ему дали стипендию. Федор тут же написал письмо родителям и был отцом прощен вчистую. После первого курса он все лето проработал на экскаваторном заводе и к осени уже чувствовал себя совсем уверенно и ни в чем более не нуждался.
Девушки? Были и девушки, как без них? Половина человечества – девушки. На втором курсе Федор обратил на них внимание. Уж очень красивые они! Помимо всего прочего, он читал им стихи. С ним постоянно был синенький томик Блока, хотя Федор все стихи из него давно выучил наизусть. Другие поэты после Блока как-то не ложились ни на душу, ни в память, ни на язык, ни, главное, на момент. Так и читал он всем своим знакомым девушкам одного только Блока. Блок, как прелюдия, их вполне устраивал.
Природа так распорядилась, что девушкам он не мог не нравиться. Он был коренаст и широкоплеч и вообще походил на бочонок, одинаково круглый с любой точки обзора. Щекастое лицо с зелеными наивными глазами и настроенным на улыбку небольшим ртом располагало к себе открытостью и добродушием. Волнистый каштановый волос (он заметно потемнел со времен детства и был уже не такой жесткий) придавал чертам лица еще большую мягкость, и до той поры, пока у него не стали пробиваться усики, делали лицо больше похожим на девичье.
Восхищаясь Блоком, Федор был в той поре чувств, когда в каждой девушке, выворачивающей из-за угла, он видел Единственную. Поскольку в его жизни такой Единственной была первая его любовь Фелицата, недосягаемая и непостижимая, он в каждой видел одновременно Единственную и Фелицату. Но, понятно, ни одна из них не могла занять места в его сердце, за год уже привыкшему к разочарованиям. Очарование же Образа за этот год стало потихоньку угасать, так как естественный ход событий своротил его на более добрые, а значит, и более естественные отношения с девушками. Фелицаты же, увы, не было, и где она пропадала, кто ж его знает?..
Он не помнил лица Фелиции. Всякий раз, будучи еще совсем маленьким, и потом, когда стал постарше, еще даже не взглянув на нее, он слышал шепот, будто шептал ему внутренний его голос: «Она прекрасна!» – и он был согласен с ним, он был весь во власти этого голоса и своих чувств. Он этот голос слышал всякий раз, как поднимал на девушку глаза. Оттого, быть может, у него и не осталось в голове четкого облика Фелицаты, и оттого он ищет ее во всех и не может найти. А найдя то в одной, то в другой, понимает, что это не она. Что движет им – он не знает. Это не обычное чувство, какое бывает у мужчины к женщине, оно было как бы вне и выше его. Поэтичнее, если прибегнуть к высоким словам. Тут-то и ставит все на свои места Блок.
Но проза брала свое. Он уже и сам порядком устал от поэзии, бушевавшей в нем, и от девушек, которые знали много чего выше поэзии. Он более трезво стал смотреть на окружающий мир и нашел его весьма прозаическим. В первый раз прозаичное это произошло так.
В дверях на табуретке стояла малярша и широко водила кистью. Малярша была молодая, задорная и замечательного здоровья. Она с трудом помещалась на табуретке и в дверном проеме. При каждом мазке тело ее колыхалось, как краска в ведре. Федору надо было пройти мимо нее, и он ждал, когда малярша пропустит его.
– Как бы мне тут того-этого, – сказал он.
– В щелку
