— Ладно, оставим этот разговор. Сейчас и без этого казака голова идет кругом, — раздраженно сказал Сильницкий. — Я тут… — Он замолчал. — Савелий!
В комнату вошел, неловко придерживая шашку, денщик Савелий Величко.
Я тут для поднятия духа у дружинников придумал… И опять замолчал, потому что в эту минуту дверь открылась и Савелий пропустил алеута Камду. Огромный собачий треух закрывал ему все лицо.
— Сделал, что я велел? — обращаясь к алеуту, спросил исправник.
Алеут снял треух, извлек из него какой-то предмет и молча протянул его Сильницкому.
— Вот, господа, — обращаясь к своему штабу и заранее предчувствуя тот эффект, который произведут на окружающих его слова, сказал исправник. — Вот что поможет нашим дружинникам сохранить спокойствие духа и бодрость в святой войне против врагов государя-императора. Крест, русский православный крест. Я распорядился изготовить их как можно больше, чтобы всем хватило. Прикрепив его на груди, наши славные камчатцы с именем бога и государя-императора смело пойдут в бой с японцами.
Торжественный и просветленный, Сильницкий стоял посреди комнаты, высоко подняв маленький вырезанный из жести крест.
Первым бросился поздравлять исправника отец Николай. Командиры дружин реагировали на известие Сильницкого сдержанно. Ополченцам не хватало оружия, боеприпасов. Некоторые из них впервые взяли винтовку в руки…
Векентьев, улыбнувшись, склонился над столом, рассматривая карту Камчатки. Его беспокоила западное побережье, на которое в мирное время обычно совершали пиратские набеги японские шхуны. Наверняка высадку десанта они произведут где-то здесь. Его карандаш провел черту вдоль побережья, по водоразделу речек Озерной и Тигиль…
Прошло два месяца после того, как в Петропавловск пришло известие о войне с Японией. Обещанная в приказе уездного исправника помощь от царя и его наместника на Дальнем Востоке адмирала Алексеева так и не пришла. Петропавловцам приходилось рассчитывать только на себя.
Несмотря на усиленное наблюдение за морем, японцев замечено не было. Да и вряд ли они решились бы на высадку, пока бухты и заливы не очистились ото льда. Город жил своей обычной жизнью, только строевые занятия, которые каждый день проводились на площади с казаками и ополченцами, напоминали о тревожном времени.
С первыми теплыми ветрами, съевшими снег с улиц и огородов, вычернившими лед в петропавловской бухте, штабс-капитан Векентьев отправил часть ополченцев на западное побережье на случай появления врага.
Однажды утром он проснулся от непонятного шума, доносившегося со стороны бухты. Что-то знакомое было в этих плавных с сухим шорохом звуках. «Неужели!» — тревожно подумал он. Векентьев выглянул в окно. Так и есть. Бухта была чистая. Сильный ветер гнал со створа Авачинской губы белые барашки волн. Они, как безмолвные вестники вселяли в сердце тревогу.
На берегу, несмотря на ранний час, было людно. Видно, не его одного разбудило сегодня море. Там же бегали, суетясь, его казаки. По первой воде спускали вытащенную осенью на берег японскую шхуну, захваченную в прошлом году русским охранным судном «Маньчжур». За зиму ее подремонтировали, заштопали изодранные паруса.
Векентьев быстро оделся и пошел на берег. Несмотря на усилия казаков, шхуна, покоившаяся на катках, поддавалась плохо.
— Что, братцы, поплавать захотелось! — улыбаясь, спросил штабс-капитан.
Молодой казак, без шапки, в одной гимнастерке без пояса, повернув красное от натуги лицо, ответил звонко:
— Угадали, вашбродь. Хотим по чистой воде сплавать, на японца посмотреть. Да видно, не хочет эта посудина русского казака носить. Не поддается. — Казаки засмеялись.
— А что же вы сами-то? Народу сколько. — Он показал на горожан. — А ну-ка, ребята! — обращаясь к ним, крикнул Векентьев, — поможем казачкам!
Соединенными усилиями шхуну быстро покатили к морю. Еще минута — и она плавно закачалась на волнах. Казаки и ополченцы дружно закричали «ура!».
— Вот так, все вместе мы и японцев побьем, — вытирая платком вспотевшее лицо, проговорил Векентьев.
— Побьем, ваше благородие, — ответил Степан Крымов, вместе с казаками пришедший на берег. В одной руке он держал ведерко с краской, в другой — кисть. — Супротив русского человека у него, ординарно, кишка тонка.
— Верно, братец, русский человек силен правотой своей, — сказал Векентьев и с любопытством спросил, показывая на ведерко: — А зачем это у тебя?
Крымов поглядел на стоящих рядом казаков и ополченцев, суровея голосом, ответил:
— Мы, ваше благородие, тут посовещались с мужиками и надумали имя шхуне новое дать. Не с руки будет на ней плавать без русского имени.
— Правильно. А как решили назвать? — с улыбкой спросил Векентьев.
— Мария, — твердо сказал Степан. В память о жене Пливнина, что кончила жизнь от лихоимца Картавого.
Наступила напряженная тишина. Глухо били о берег волны, кто-то сдержанно кашлянул в кулак…
— Так. — Сразу посерьезнев, — произнес Векентьев. — Красивое имя выбрали казаки, русское. Только вряд ли оно понравится исправнику и начальнику полиции.
Степан, хитро подмигнув казакам, ответил:
— Ничего, ваше благородие, — лишь бы отцу Николаю понравилось. Пресвятая дева Мария — богоматерь-богородица. Только порадуется нашей набожности, а с ним и господин Сильницкий. Али не он нам кресты выдавал!
Векентьев нахмурился:
— Ты, казак, болтаешь много. Сам в бога не веруешь. Других не подбивай.
Степан поставил ведро на землю и глухо сказал:
— Вы извините, ваше благородие, если что не так. Только знаем мы вас как душевного человека к нашему брату. А ведь война ноне, может, завтра голову сложишь. Не хочется молчком помереть. Ведь что получается! Сами оборонять Камчатскую землицу будем. Мужики, казаки… Без всякой подмоги регулярной. А выходит, что нашего же брата под суд отдают, в тюрьму сажают ни за что.
— Ты о ком это говоришь!
— Да я за Егора Пливнина, нашего казака. За что он муку такую терпит. Ведь он, можно сказать, лихоимца изничтожил, за то что он Марию, жену его, убил, за то, что он нас всех измытарил. — Голос Степана сорвался. Задохнувшись, он замолчал, прямо глядя Векентьеву в глаза.
Векентьев, чувствуя глухое раздражение оттого, что в словах стоящего перед ним казака есть доля правды, которую он не может принять для себя, сказал, зло кривя губы:
— Пливнин убил человека. Его ждет суд, — и, сознавая, что говорит не то, что бы хотел услышать от него Крымов, он в то же время мысленно содрогнулся, поймав себя на мысли, что в другой обстановке и при других обстоятельствах он, наверное, ответил бы на подобный вопрос иначе…
