— Глянь. Верхи кто-то бежит, — вдруг удивленно крикнул стоящий рядом казак.
Векентьев, взглянув на казаков, облегченно вздохнул. Они, казалось, забыли о разговоре и теперь тревожно глядели в сторону города. По улице, сея клубами пыль, мчался верховой. Он резко остановил взмыленную лошадь у особняка Сильницкого и взбежал на крыльцо.
— Случилось что-то, — вслух сказал Векентьев и быстро направился к дому уездного исправника. Казаки и ополченцы медленно потянулись за ним.
Степан Крымов тоже было пошел вместе со всеми, но потом вспомнил об оставленном ведре, вернулся, поднял его с земли и долго стоял перед шхуной, думая о чем-то своем.
В штабе Векентьев застал много народа: прапорщик Жаба, фельдфебель Чупятов, унтер-офицер Чернов, унтер-офицер Кузьмин. У всех радостные и как бы согретые доброй вестью лица.
Заметив Векентьева, улыбающийся Сильницкий обратился к нему:
— С западного берега докладывают. Японцы, высадившиеся в устьях рек Большой, Колпаковской и Облуковины разгромлены. Успех полный. Наши дружинники сожгли пять шхун, уничтожили около шестидесяти японцев. Скоро увидим пленных.
«Началось», — подумал Векентьев. Он понимал, что на западном побережье уничтожен только передовой отряд японцев, которые высадились скорее всего с разведывательными целями… Несомненно, что они в самое ближайшее время выступят с большими силами. И тем не менее война началась, и началась она удачно. Но к чувству радости примешивался горький осадок от недавнего разговора с казаками. Он хотел передать его содержание Сильницкому, но подумал, что сейчас не до этого. Что же касается Пливнина, то и о нем вряд ли стоит говорить. Каким бы он ни был — он преступник.
Новые спешные дела захватили Векентьева, и он скоро забыл о своих сомнениях.
Егора Пливнина определили в полуподвальную одиночку старой петропавловской тюрьмы. Единственное окно, перекрытое ржавыми железными прутьями на уровне земли, света не пропускало совсем. Пока держался снег, завалено было снегом, а по весенней распутице его заляпали грязью проезжавшие мимо подводы. День ли, ночь ли невидимые сквозняки проносятся по камере, словно летучие мыши.
Три раза в день старый безногий надзиратель из запасных казаков приносил Егору по сушеной камбале. Он подолгу возился со старым засовом, слышно было, как шмыгал простуженным на тюремной службе носом. Иногда ему так и не удавалось открыть Егора, и тогда надзиратель, матерясь, уходил. В такие минуты Егора охватывал страх. Ему казалось, что надзиратель уже никогда не вернется сюда и он останется в своем сыром, темном подвале похороненным заживо.
Острая боль, резанувшая по сердцу в день известия о смерти Марии, не оставляла его в эти мучительные, долгие, темные дни. Он подолгу лежал, остановив неподвижно взгляд на единственной светлой трещинке в окошке. Вспоминалась прожитая жизнь, уходящая далеко, далеко в прошлое — казалось, у нее не было начала — и которая остановилась со смертью Марии. Вся их трудная, полуголодная жизнь прошла перед ним, в памяти ничего не задерживалось, только горькая их любовь, да и ту убили.
Лишь однажды он вспомнил про Картавого. Вскочив с нарт, Егор поднес к лицу руки и в темноте долго всматривался в них, неуверенно и тихо улыбаясь.
В тот день Егор впервые подумал о том, что его ожидает завтра. Подумал и горько усмехнулся. Вся прошлая жизнь кончилась со смертью Марии, а в будущую его попросту не пустят из-за Картавого.
Егор вспомнил о войне и подумал о том, что если бы ему не удалось убить Картавого, и все бы обошлось, и он бы не сидел в своем подвале, и, если бы ему дали винтовку и сказали: «Иди на врагов наших — японцев», — то он бы еще подумал, с кого начать. И, наверное, сначала бы все же прикончил Картавого. Он не смог бы выстрелить в японца, зная, что не убит его главный, страшный враг Картавый, который наверняка бы не пошел в ополчение. Он скорее всего откупился бы и стоял бы за его спиной, глумясь и насмехаясь…
Но Картавый был убит, и сейчас петропавловцам раздают ружья, собранные со всех дворов, может, и его винтовку отдали кому!..
Японцы. Тоже враги. Но почему! Что они могут отнять у него сейчас! Свободу! Он третий месяц не видит света белого. Дом! Его дом тюрьма. Семью!.. Мария… Жизнь его! Зачем она ему! Да об этом позаботится и Сильницкий…
Но Егору представилось, как ворвутся японцы в Петропавловск, полезут по домам, грабя и убивая, увидят его, русского казака, в этом подвале, грязного, оборванного, беспомощного, посмеются по-своему, по-японски, над ним и выпустят, махнув рукой: «Иди домой, русски». И он пойдет по петропавловской улице, ревущей криками и воплями петропавловских баб, придушенных в собственных избах японской солдатней. Нет, и они такие же враги, как Картавый, и их тоже нужно убивать, чтобы они не опаскудили эту трудную, родную камчатскую землю.
Егор прижался разгоряченным темными, тяжелыми мыслями лбом к сырой, холодной стене подвала. Слушая, как дробно бьются об пол капли весенней воды с потолка, вдруг неожиданно для себя решил: «Пойду к Сильницкому, неужто не отпустит с казаками сходить на смерть!»
В конце июня с западного побережья пришло сообщение о высадке большого японского десанта с артиллерией в устье реки Озёрной. Японцы захватили и ограбили село Явино. Местные жители и небольшой отряд самообороны ушли в лес.
Векентьев по распоряжению Сильницкого отправил в Явино казаков во главе с унтер-офицером Сотниковым. Отряд должен был скрытно выйти в Явино и, изготовившись к бою, ждать сигнала. Одновременно была начата подготовка ополченцев и казаков с прапорщиком Жабой к отправке на шхуне «Мария». По замыслу Векентьева шхуна должна была подойти к Явино одновременно с отрядом Сотникова и неожиданно ударить по японцам. Проведение операции поручалось командиру сухопутного отряда Сотникову.
В тот же день Егор Пливнин, упросив надзирателя сопроводить его к исправнику, явился в штаб. Босой, исхудавший, со спутавшейся, сильно отросшей бородой, прикрывавшей голую впалую грудь, он стоял перед Сильницким, вытянув руки по швам.
Векентьев, удивленный появлением казака, обратил внимание на то, что у него дрожат кончики пальцев.
— Ваше благородие, — прерывающимся от волнения голосом говорил Егор, — дозвольте вместе со всеми на японца сходить. Ведь казак же я, русский. Ваше благородие, дозвольте… в бою смерть приму….
— Ты не казак, ты опозорил это имя, — зло оборвал его Сильницкий.
— Ваше благородие, как милости прошу… — молил Пливнин. Егор, надумав идти к Сильницкому, почти и не надеялся на исполнение своего желания. И сейчас, глядя в недобрые глаза уездного исправника, у него вдруг мелькнула страшная мысль, что он, русский казак Егор Пливнин, три месяца добиравшийся в Петропавловск с полетучкой и, почти обмороженный, все же доставил ко времени пакет, для Сильницкого такой же враг, как японцы.
