— На следующую зиму надо сделать большой запас моржового мяса прямо на Блоссоме, — добавил Апар. — Я там видел снежницу. В ней можно держать мясо свежим круглый год.
— До моржей еще далеко! — сказал Кивьяна. — Сейчас самое время охотиться на пушного зверя и на медведя. А уж придет лето, моржа мы не упустим! Запасемся моржатиной, лахтачьими кожами, нерпой.
— На нерпу можно и сейчас охотиться, — вступил в беседу степенный Клю, приехавший из Сомнительной, узнав, что умилык победил Тугныгака. — За мысом я видел разводье, там наверняка должны быть нерпы и лахтаки.
Ушаков всматривался в лица людей и радовался про себя. Давно ли они были угрюмы, невеселы, затуманены тоской и ожиданием горя? А сегодня они светились надеждой, уверенностью в завтрашнем дне. Эскимосы перебивали друг друга, делились планами на будущее, рисуя обильную добычу.
Как только вместила крохотная комната Ушакова столько народу! Казалось, все эскимосское население пришло сюда повидаться с выздоравливающим русским умилыком.
В коридоре послышались женские и детские голоса, и в дверь ввалились новые посетители. Восьмилетний сынишка Кивьяны выпростал из-за пазухи щенка и положил прямо на одеяло.
Пришла и Нанехак. Она смотрела на Ушакова влюбленными счастливыми глазами.
— Я очень рада, что ты поправляешься, — сказала она, когда гости разошлись, и поставила перед ним очередную порцию настойки нунивака. — Я очень боялась, что ты умрешь.
— Я тоже боялся умереть, но я этого очень не хотел, потому и выздоровел, — улыбнулся ей Ушаков.
— Но люди говорят другое…
— А что они говорят?
— Говорят, что ты в единоборстве победил здешнего Тугныгака. Кивьяна был на месте битвы: кругом кровь и черная шерсть…
— Что-то путает твой Кивьяна, — в сомнении пробормотал Ушаков. — Кроме белого медведя, там никого не было.
— Тугныгак мог и в медведя обратиться, — со значением произнесла Нанехак. — Ты просто этого не заметил…
— Неужели ты веришь во всю эту чепуху? — улыбнувшись, спросил Ушаков.
— Не говори так, — предостерегающе сказала Нанехак. — Ты сам подумай: разве простой человек, будучи слабым и больным, может добыть белого медведя да и еще возвратиться невредимым домой, а потом как ни в чем не бывало поправиться?
— Ну ладно, — махнул рукой Ушаков, — пусть будет так.
— Не надо смеяться, — продолжала Нанехак. — Через тебя действовал другой дух, добрый твой помощник. Все в поселении только и гадают, откуда он у тебя. Может, ты привез его с собой из своей земли, да нам не говоришь?
— Час от часу не легче, — вздохнул Ушаков. — Послушай, Нана. Я считаю тебя разумной. Ты дочь моего лучшего друга, о потере которого я скорблю до сих пор. Вот он хорошо понимал меня и не путал ни с добрыми, ни со злыми духами.
— Ты не прав, — задумчиво произнесла Нанехак. — Мой отец и вправду понимал тебя, любил, верил в тебя, потому не вмешивался в твои дела, зная, что действуешь ты на благо нам всем. А то, что он не верил в Тугныгаков — это неправда. Он их очень хорошо знал. Он был великим шаманом, и это известно каждому, даже ребенку.
— Что ты говоришь?! — в удивлении воскликнул Ушаков. — Иерок был шаманом? Вот уж во что я никогда не поверю!
— Он не был таким шаманом, как Аналько и другие, — терпеливо принялась объяснять Нанехак. — Быть шаманом — это не обязательно быть исцелителем. Хотя, наверное, отец мог бы и лечить. Но он был занят более важными делами.
— Какими же?
— Он думал о благе людей, об их жизни, думал, как облегчить существование человека. Чтобы у него всегда была еда, теплое жилище… Чтобы люди не болели, не страдали, чтобы на земле все было по справедливости…
— В таком случае, — серьезно сказал Ушаков, — твой отец был не великим шаманом, а большевиком, потому что то, о чем заботился Иерок, — наша главная дума. И именно для блага простого человека большевики взяли власть в свои руки и строят новую жизнь…
Нанехак в удивлении посмотрела на Ушакова: какой он все-таки непонятливый! Или не хочет признаваться? То, что он совершил, не под силу обыкновенному человеку. Здесь явно не обошлось без помощи Иных сил, стоящих выше его собственных способностей. Но может быть, так и надо? Ведь и ее отец не любил распространяться о своих отношениях с Высшими силами, одним из проявлений которых и был Тугныгак.
После вычислений, подкрепленных тщательным исследованием астрономических календарей, Ушаков объявил эскимосам, что солнце покажется над горизонтом шестнадцатого января около одиннадцати утра.
Старый Аналько поднимался на выдающийся в море мыс и проводил там долгие часы, следя за разгорающейся алой полоской.
— Аналько хочет первым увидеть солнце и объявить его своей добычей, — насмешливо сказал Кивьяна.
Ушакова удивляла такая непочтительность к старому шаману. Казалось бы, люди должны относиться к нему с благоговением, но, похоже, ни один человек в поселении не подвергался стольким насмешкам, не слышал столько иронических замечаний в свой адрес, как шаман Аналько. Ушакова поражало то, что терпел он это с необыкновенной стойкостью и даже порой сам беззлобно подтрунивал над собой. Но вместе с тем, несмотря ни на что, люди молчаливо признавали особые шаманские способности Аналько.
В назначенный Ушаковым час все население поселка вышло из жилищ. Погода на редкость была ясной и тихой, словно сама природа приготовилась к этому важному событию.
Обструганные ураганными ветрами сугробы, ропаки казались облитыми розовой краской, которая становилась все ярче по мере того, как разгоралась заря.
У всех в ожидании солнца было приподнятое, радостное настроение, и, глядя на людей, Ушаков мысленно повторял: «Ну вот и позади самое страшное, самое трудное… Дальше будет легче…»
Ярко-алая полоска зари постепенно переходила цветом в раскаленный металл. Через какое-то время над невидимым еще солнцем показалась золотая корона.
Ушаков, чтобы не упустить малейших оттенков редкостного зрелища, тут же, на холоде, писал закоченевшими пальцами:
«Ярко-красная заря и пурпурная корона над невидимым пока еще солнцем выше постепенно переходили в еле уловимые желто-зеленые тона, зенит окрасился нежнейшей лазурью, а северная часть небосклона горела малиновым огнем, который у горизонта принимал ярко-фиолетовые цвета. Перистые облачка, собравшиеся на пурпурной короне, казались причудливыми серебряными накладками. Снег и льды ожили, но глядеть хотелось только на небо. Я ни разу в жизни не видел его таким прекрасным, нигде не наблюдал таких нежных и в то же время ярких красок».[11]
