Журчала маслянистая вода за бортом. Печальная песня, доносившаяся с камбуза, обволакивала клипер грустью.
— Пойдем посидим с матросиками, — предложил юнге отец Исидор, — занятно брешет Гусятников. Сказки у него хорошие, жизненные. О! Слышишь? Иван его хочет не только царевну Марью себе взять, но еще царскую землю поделить промеж мужичков, а братья-то его цареву руку держат. Не хочешь?
— Нет. Я уже знаю, чем кончится.
— Вот и хорошо, коли знаешь. Приятно, когда тебе все известно и огорчений не предвидится.
— Нет, я люблю, когда не известно, что будет.
— Ой, Алексий, божий человек! Опасная эта стезя — неизвестность. Как наше плавание, да и вообще судьба человеческая. Ну иди к своему Лебедю, смутьяну и кудеснику, а я сказочку послушаю.
В радиорубке находилось много матросов, и среди них Громов, Трушин, Зуйков, баталер Невозвратный и Гарри Смит. Матросы расположились на койке, диване и даже на полу. В полнейшей тишине они следили за каждым движением радиста, выражением его лица и прислушивались к еле слышным прерывистым звукам радиосигналов, доносившихся из наушников.
Лешка Головин молча стал у дверного косяка. Радист кивнул ему, снял наушники.
— Ну?.. — не выдержал кто-то из матросов, сидевший в темном углу.
— Ничего особенного: где-то в Бискайском заливе французское судно «Бристоль» посылает «Sos».
— Помоги им господь! — сказал матрос из угла.
Все взволнованно заговорили, обсуждая бедственное положение французских моряков.
— Бискайка — серьезная штука, — сказал в заключение Зуйков. — Нас тоже там потрепало как надо.
Когда все замолчали, радист продолжал:
— К мысу Доброй Надежды идет немецкий крейсер, сигналы его радиостанции очень ясно слышны.
— Ну и пусть себе идет, нам он больно-то нужен, — сказал матрос из угла. — Хоть бы налетел на банку, проклятый, или перевернулся.
Пожелание гибели немецкому рейдеру вызвало протест со стороны матроса Никешина:
— Тоже люди, подневольный люд на ем, как и наш брат, матрос, жизни лишаться никому не хочется. Лучше бы зашел в порт да сдался. Нет, мол, никаких силов больше, примите, ради Христа, до окончания войны.
— Ох и глупый ты дурень, Никешин, — сказал Зуйков. — Ты бы пошел сдаваться на их месте?
— Я-то?
— Ты самый, будь ты капитаном?
Матросы засмеялись, представив низенького, курносого Никешина в роли капитана.
— Чего смеетесь? Может, я и не пошел бы. Присягу-то принимал, и матрос я Российского флота или кто?
Все заулыбались, засмеялись.
— Помалкивай, ребята, — сказал Громов. — Пусть Герман Иванович; доскажет, что там у него в эфире еще за разговоры.
— Удалось мне подслушать «Святую Терезу». Помните, что недавно прошла мимо нас вся в огнях?
— Что-нибудь интересное? — спросил Громов.
— Нет, передает в Рио-де-Жанейро телеграммы от своих пассажиров.
— Во житуха у кого! — сказал Зуйков. — Кругом война, революция, народ страх терпит, жизни тыщами лишается каждый час или минуту, а им прогулка. Турнуть бы их, паразитов, тоже, поди, из своего народа соки тянут. Ну а немец далеко?
— Миль пятьсот от пас к юго-западу. Дела у него, видимо, по-прежнему неважные, все не может встретить грузовой пароход.
— Он его живо бы распатронил: уголь и воду забрал — и болтайтесь на волне на доброе здоровьечко.
— Бог не допустит, — сказал Никешин.
Зуйков усмехнулся:
— Бог! Много ему дела до нас. Не допустит, чтобы немец «торгаша» ограбил, а почему он допускает войну?
— Он знает, что допустить, а чему и воспрепятствовать.
Вмешался Лешка Головин:
— Если бог есть, то с ним надо особый разговор вести, только попы знают как, да и то он их не слушает. Вот сейчас наш отец Сидор банк держал, восемьдесят три рубля у него было в банке, и он все бога поминал, а немецкий барон на что христопродавец, как трахнет по банку и все заграбастал. Прямо мне жалко стало отца Сидора. Последние деньги проиграл. Сейчас с горя сказки на юте слушает.
Когда стих дружный смех, Громов спросил:
— О чем там еще разговор шел?
— Да ни о чем, все о деньгах: иду на рубль, трешку да по банку, правда, Новиков с бароном ведут разговоры, да не по-нашему.
В дверях радиорубки появился Стива Бобрин. Матросы встали.
— Садитесь, братцы, вольно. Я не по службе. Тоже за новостями заглянул. Ну и жара. Третью сорочку меняю. Какие новости, Герман Иванович?
— Особенно никаких.
— Как на Дальнем Востоке?
— Неясная ситуация.
— Прояснится к нашему приходу?
— Возможно.
— Хорошо. Я зайду еще вечером, а вы садитесь, братцы. В ногах, как говорят, пет правды.
— Если бы только в ногах, — сказал Зуйков. — Правды — ее пока нигде нету, ваше благородие.
— Надо добиваться, чтобы была.
— Уж будем стараться, ваше благородие.
— Что ты меня все величаешь благородием?
— А как же?
— Ну, как был приказ командира — гражданином.
— По привычке. Ведь она, привычка, вроде смолы. — Зуйков протянул ладони с въевшейся в них смолой. — Как ни мой, а, пока кожа не слезет, так и будет смола.
Матросы подчеркнуто стояли. Бобрин повел плечами, улыбнулся и ушел, еще раз пообещав радисту, что зайдет вечером.
— Что это он зачастил к вам, Герман Иванович? — спросил Громов.
— Видимо, как и всех, его интересуют новости.
Зуйков сказал, садясь на палубу:
— Три сорочки, говорит, уже сменил да к вечеру еще три сменит, а тебе, Нефедов, стирать.
— Да уж не говори. И стирать, и крахмалить.
— Форс наводит чужими руками.
Матросы поговорили о несправедливости в мирной и военной жизни, припомнили застарелые обиды и снова вернулись к событиям на родине. Громов спросил:
— Как думаешь, Герман Иванович, не задавят там нашего брата, пока мы тут прохлаждаемся?
Зуйков смахнул пот со лба:
— Иван, насчет прохлаждения ты брось, я уж промок насквозь. Давай, давай, Герман Иванович, объясняй положение, затем и преем в твоей каюте.
— Скажу прямо, товарищи, что радостного пока только одно: держится Советская власть, хотя уже множество раз за этот год и в Америке, и в Англии, и во Франции, и во всех других странах буржуазные газеты пророчили, что Советы доживают последние дни. А вот уже идет второй год, как совершилась Октябрьская революция, и народная власть держится, несмотря ни на что. В сообщениях различных агентств, которые мне удается слушать, сейчас тон несколько изменился, Советскую Россию стали считать серьезной опасностью, угрожающей всему буржуазному миру.
— Дрейфят буржуи, стало быть? — спросил Зуйков.
