— Зато у меня будет много, — сказал Ушаков, протягивая Красинскому несколько запечатанных пакетов.
— Все доставим в лучшем виде! — заверил его начальник летной экспедиции.
Ушаков никому не сказал о содержании своего письменного доклада, в котором он просил продлить экспедицию до трех лет.
В часы, когда он наносил на бумагу свои мысли, планы, рассуждения, он еще и еще раз убеждался, что сделано пока мало и настоящая жизнь здесь только начинается. Первый год был как бы прикидкой, обретением опыта, хотя нередко и трагического, попыткой научиться жить в этих непривычных условиях.
Несмотря на быстротечность времени, Ушакову порой казалось, что прошел не один год, а несколько трудных, заполненных изнурительной работой лет; он чувствовал, что накопленный опыт и уроки прошедшей зимовки сделали его мудрее и старше.
Ушаков попрощался с Красинским и, проводив самолет, вернулся к себе в комнату, с жадностью набросился на газеты.
Пока он читал, мысль о том, что все это — уже минувшее, уже оказавшее влияние на ход мировой истории, не покидала его. Вскоре он понял, что напрасно теряет время на знакомство с прошлым, когда у него есть реальная возможность воздействовать на будущее. Прежде всего — надо как следует подготовиться к следующей зимовке, к новым зимним поездкам по острову.
Красинский попросил у него карту Врангеля, и Ушаков вынужден был признаться, что таковой пока нет. Капитан американского корабля «Роджерс» Берри еще в 1881 году пытался ее составить. Ему удалось отметить и нанести на карту почти всю береговую черту острова, примечательные географические точки, которые именовались несвойственными для этих угрюмых мест живописными названиями — мыс Блоссом, мыс Гаваи, мыс Томас… Мыс Гаваи назван в честь Гавайских островов, на которых базировалось китобойное судно капитана Лонга, побывавшего на Врангеле (в знак уважения к выдающемуся русскому исследователю, предположительно определившему местонахождение этой земли, именно Лонг назвал «открытую» им сушу Землей Врангеля) в 1867 году, а мыс Томас — в честь матроса с корабля Лонга, первым заметившего остров.
Капитан Берри посетил внутреннюю часть острова, поднялся на одну из самых высоких вершин, которую впоследствии назвали его именем — пик Берри.
Долгие годы мореплаватели пользовались этой картой, пока русская гидрографическая экспедиция в 1911 году на ледокольном судне «Вайгач» не сделала некоторые уточнения, более всего касающиеся западного берега. Большая же часть береговой линии острова Врангеля на карте Гидрографического управления России была обозначена пунктиром. Однако не только пунктиры, но и сплошные линии берегов часто не соответствовали истинным очертаниям и географическим положениям.
Предстояла огромная работа.
Для того чтобы выполнить ее, пока надо было заниматься весьма прозаическими делами: заготовлять моржовое мясо, копальхен, засаливать в бочках гусятину, убеждать эскимосок выходить в тундру и собирать съедобные листья, коренья, чтобы избежать полярной ночью самого страшного северного заболевания — цинги.
Отложив в сторону газеты, Ушаков прикрыл глаза, пытаясь заснуть.
Но сон не приходил. Слишком разволновали его самолеты.
Интересно, что подумали о нем летчики? Не посчитали ли его сумасшедшим, когда он отказался даже на один день покинуть остров? Ну что же… Может быть, для их постороннего взгляда он и впрямь сумасшедший, но то, что он нашел в себе силы не поддаться искушению, это здравый поступок.
Но ведь когда-то все равно придется покинуть остров! Эту пустынную, временами такую мрачную землю эскимосов, среди которых он нашел много друзей… Да, грустно будет уезжать отсюда…
Ушаков решительно оборвал эти мысли, встал, оделся и вышел из дома.
На востоке поднималось солнце. Яркое, чистое, еще по-утреннему прохладное, оно заливало ослепительным светом все поселение, ровную гладь бухты, галечный берег с лодками, байдарами и вешалами для сушки моржового мяса.
На берегу кто-то снаряжал байдару.
Ушаков спустился к ним.
Это были Апар и Нанехак. Они собирались возвращаться на свое охотничье становище.
Поздоровавшись, Ушаков спросил Нанехак:
— Как ты себя чувствуешь?
— Очень хорошо! — весело отозвалась она.
— Ты берегись, больше не изнуряй себя так, — сказал Ушаков, напомнив вчерашнее.
— Больше не буду, — смущенно ответила Нанехак. — Но я очень боялась…
— Чего же ты боялась? — удивился Ушаков.
— Боялась, что ты улетишь…
Ушаков внимательно посмотрел на нее:
— Нет, Нана, я не могу улететь… Я не мог улететь, потому что многое еще здесь не сделано. И я не мог не попрощаться с тобой и Апаром. А потом… мне хочется дождаться твоего дитя…
— Это наше дитя, — тихо произнесла Нанехак.
Ушаков от неожиданности запнулся и невольно взглянул на Апара. Хорошо, что тот, занятый установкой мачты на байдаре, не слышал.
— Что ты говоришь, Нана? — укоризненно покачал головой Ушаков.
— Я знаю, что говорю, — уверенно произнесла Нанехак, осторожно шагая в утлую, неустойчивую байдару. — Я очень рада, что ты не уехал.
Лодка отошла от берега.
Апар поднял парус, и кожаное суденышко двинулось по ровной глади бухты, оставляя за кормой легкий след. У эскимосов не положено открыто выражать свои чувства при расставаниях и встречах, и сейчас, пока байдара удалялась от берега, Нанехак просто смотрела не отрываясь на русского умилыка, смотрела до тех пор, пока мыс не закрыл его.
Иногда выпадали такие прекрасные, тихие и теплые дни, что порой забывалось, что все это происходит в Арктике, далеко за Полярным кругом, на одном из самых суровых по своим климатическим условиям островов.
Ушакову особенно полюбились утренние часы, когда из-за мыса вставало чистое, огромное, словно вымытое в соленой холодной воде солнце. Под его живительными лучами пробуждалась природа — от птичьих базаров, разбросанных по прибрежным скалам, до тундровых цветов и пресноводного ручья, который вдруг начинал журчать громче и звонче, и струи его переливались разноцветной радугой. Плавающие в море льды пронизывались светом, словно бы загорались изнутри и начинали испускать свое собственное свечение, озаряя плотную студеную воду океана, увешанную в глубине многоцветными зонтиками мелких медуз.
Однако преобладающим ощущением в эти тихие утренние часы было чувство великой чистоты и мощи, ничем не загроможденного беспредельного простора. Простор этот звал, неудержимо притягивал, и хотелось прямо с крыльца деревянного дома шагать и шагать вперед, вбирая в себя и чистоту, и все это нескончаемое пространство.
