Он уже не обращал внимания на то, что совсем рядом, в тесном меховом пологе покачивались налитые молоком груди Нанехак с белой капелькой на темно-коричневом соске.
— И еще нам с Нанехак хотелось бы выучиться грамоте, — сказал Апар. — Но как это сделать? Не будет же Павлов ездить сюда ради нас?
— А может быть, вы переселитесь назад, в поселок? — сказал Ушаков. — Там и будем строить новый дом.
Услыхав это, Нанехак замерла от едва сдерживаемой радости. Конечно, ей хотелось бы жить в большом поселении, рядом с деревянным домом, где живет любимый человек. Но она не смела об этом думать, а тут умилык сам предлагает. Она только сказала:
— Георгию нужны товарищи…
— Значит, так и решим, — улыбнулся Ушаков. — Летом, перед началом моржовой охоты, переселяйтесь.
— Я думаю, прежде надо построить дом, — сказал Апар.
— Можем пока и в старой яранге пожить, — возразила Нанехак. — Как же мы будем строить дом в поселении, живя здесь?
— Нанехак права, — кивнул Ушаков.
Она с благодарностью посмотрела на умилыка и, подхватив ребенка, сунула ему полную, налитую теплым молоком грудь.
Георгий зачмокал, а мужчины вернулись к своей беседе.
— А что Павлов не поехал с тобой? — спросил Апар.
— Занят с ребятишками. Я и так его частенько отрываю для других дел. А он свое дело любит. Мечтает о настоящей большой школе.
— Как думаешь, будет пароход в этом году?
— Все дело в ледовой обстановке, — ответил Ушаков. — Если позволят льды, пароход обязательно будет.
— Хорошо бы, — мечтательно проговорил Апар. — Хочу купить себе будильник и патефон.
— Привезут, — заверил его Ушаков.
Его беспокоило, что Анъялык так долго задерживается, ведь завтра рано утром им выезжать.
— Что-то долго кормит собак Анъялык… — сказал он.
— Да он их давно накормил, — заметил Апар.
— Тогда почему не идет в ярангу?
— Пусть побудет один, — мягко произнес Апар. — Он любит одиночество, ему так легче.
— Почему? — заинтересовался Ушаков.
— Потому, что он убил своего отца, — просто и буднично, как будто речь шла о нерпе, ответил Апар.
— Как убил? За что?
— Убил согласно обычаю… Отец его сам попросил. Сын не может отказать отцу в такой просьбе, иначе худо будет.
Но тут в чоттагине послышался стук колотушки из оленьего рога, которой выбивал снег из кухлянки Анъялык, и разговор на эту тему пришлось прервать.
Уже несколько дней Ушаков с Анъялыком путешествовали вдоль берега острова. Начальник экспедиции занимался геодезической съемкой, помогал Анъялыку выволакивать из-под снега бревна, сколачивать треножные вышки и ставить их на приметных местах, обычно на выдающихся в море косах или же на высоких мысах. Иногда на установку одного такого знака уходил целый день, и к вечеру усталые путники заползали в палатку, где в походной печурке потрескивали дрова и вожделенное тепло понемногу начинало заполнять брезентовое убежище.
Как ни старался Ушаков разговорить и расшевелить своего товарища, ничего не получалось. Анъялык был по-прежнему хмур и молчалив. Ушакову стало даже неловко от ого, что он так бесцеремонно пытается влезть в душу.
Из рассказов Павлова и словоохотливой Инкали Ушаков знал об обычае убивать немощных стариков. Этот тяжкий обряд совершали сыновья, и горе тому, кто не сумеет исполнить последнюю волю отца или матери. Такого человека сородичи презирают.
Ушаков иногда ловил себя на том, что порой невольно слишком пристально присматривается к Анъялыку, а тот, чувствуя любопытство, еще больше замыкался в себе.
С каждым днем солнце поднималось все выше, и в тихую безветренную погоду даже казалось, что пришла настоящая весна и ураганные ветры до следующей зимы не вернутся на остров.
В один из таких дней, разбив палатку на взморье, путники решили поужинать прямо на берегу, постелив на нарту кусок клеенки.
Анъялык нарубил копальхен, подложив умилыку его самые любимые кусочки с розовым мясом и кристалликами льда. Потом молча пили чай.
Красная заря постепенно угасла, обливая все вокруг багровым светом. Необъятное заснеженное ледовое пространство казалось обрызганным кровью.
Вдруг Анъялык тихо позвал:
— Умилык!
Ушаков обернулся. Он никогда не видел у своего спутника таких выразительных, полных глубокой печали глаз.
— Умилык, ты спрашивал: правда ли, что я убил своего отца?
Ушаков кивнул и сказал:
— Прости меня за мое любопытство. Я не хотел напоминать тебе о твоем горе. Я понял, что не имею права говорить так: Анъялык, вынь свое сердце и дай мне. Я хочу его посмотреть, я хочу потрогать шрамы на нем… Нет, я не могу причинить тебе боль, Анъялык! Потому что я ваш друг…
— Да, это так, умилык. Ты наш начальник и наш друг. Ты большевик, как и те, кого мы не знали раньше и о ком ты нам много рассказывал. Ты хорошо видишь… Слушай… Я сам буду говорить. Будет говорить мое сердце, которое ты жалеешь, как свое… Умилык! Ты знаешь, под этим льдом лежит море. Оно большое и доброе. Таким был мой отец. Море — отец эскимосов. Оно кормит нас. Дает нам зверя для пищи, шкуры для жилья, лодок и обуви, жир для светильников. Дает, как хороший отец своим детям. Но есть на земле ветер. Дух его не любит людей. Он всегда хочет сделать им зло. И летом и зимой. У него большое злое сердце и маленькая глупая голова. Мы, когда уходим в море, никогда не знаем, вернемся или нет. И зимой, когда оно покрыто льдом, и летом, когда много воды, мы в море столько же смотрим в небо, откуда приходит ветер, сколько на воду, где живет зверь.
Мой отец был большой охотник. Он любил море и не боялся ветра. Он умел читать в небе, как ты читаешь свои книги, и знал, когда придет сильный ветер. Если ветер догонял его в море, отец умел бороться с ним. Тогда охотники говорили: «Пусть за руль сядет Каллю, пусть он управляет парусом». И все благополучно возвращались на берег. С отцом охотники не боялись уходить в море. Они привозили много нерп, лахтаков и моржей и редко бросали добычу, отдавая ее ветру. У нас всегда было много мяса. Светильник всегда был наполнен жиром. За пологом лежали звериные шкуры. За шкуры и жир морского зверя оленные чукчи давали нам теплую одежду из оленьего меха. Моя сестра Агык всегда носила одежду из самых красивых пестрых пыжиков.
А потом к нам в большой железной лодке, которую вы называете пароходом, пришел большой человек с огненными волосами. Его звали мистер Томсон. Томсона послали к нам американские купцы. Матросы с парохода построили ему дом и сложили возле него много ящиков. В них были ружья, патроны, табак, чай, мука, сухари, рубашки, красивые бусы для женщин… Мы приносили шкуры, и Томсон давал нам топоры, угощал виски. Нам было хорошо, пока у нас было много шкур. Потом они кончились. Все, что мы добывали в море и на земле, мы отдавали за товары, и нам уже нечего было давать чукчам в обмен на оленьи шкуры. А наша одежда тем временем вытерлась и не грела. На охоте мы мерзли и мало добывали зверя. Голодно стали жить люди. Мистер Томсон сначала отпускал нам в долг сухари, табак, сахар. Потом сказал: «Приносите шкуры — тогда я вам дам сухари». Мы говорили, что у нас нет шкур. «Тогда ешьте камни», — отвечал мистер Томсон. Но мы не умели есть камни. Мужчина может долго не есть, но наши матери, сестры и дети не хотели голодать и плакали. Мы ходили на охоту в любую погоду, но весна только начиналась — зверя в море было мало.
