А крейсера все подходили и подходили, думали, спустим флаг, а наши артиллеристы с первого залпа накрыли крейсер «Иокито». Снаряд попал в борт крейсера, впереди кормового левого трапа, и разорвался внутри.
Живехонько японцы убрали сигнал и пустились наутек.
— Вот это да! — прошептал Лешка Головин.
— Погоди, Леня! Дело худо кончилось. Крейсера только отступили на безопасное расстояние, и, хотя мы повредили «Иокиту», он остался на плаву, снаряд попал много выше ватерлинии, побил десятка три команды, и все. Стрелять он мог и ход не потерял. Капитан Миклухо-Маклай пошел вдогонку, да где там с нашим восьмиузловым ходом. Японцы отошли на свою дистанцию в 70 кабельтовых и открыли огонь. Мы же могли стрелять только на 63 кабельтовых. Вот тут и повоюй. Наши снаряды далеко не долетали. Японцы скоро пристрелялись, и начались у них попадания, как на учениях, потому риску самим никакого. Начался пожар в батарейной палубе, загорелись беседки с патронами и стали рваться. Ад, одним словом. Получили несколько подводных пробоин.
Так прошло полчаса. Все видели, что дело копченное, и лучше всех это видел командир наш Владимир Николаевич Миклухо-Маклай и приказал корабль затопить, а всем спасаться кто как может, потому все шлюпки или сгорели, или разбиты в щепки. Стармеху командир приказал открыть кингстоны. Старший офицер обежал все низы, чтобы никого не осталось, снял часового у денежного сундука. Минный офицер лейтенант Жданов отказался спасаться и спустился к себе в каюту. Говорили, что он поклялся не сдаваться в плен.
Мы, санитары, старались спасти раненых. Привязывали к койкам и бросали за борт. По правде говоря, мысль такая у меня была, что останусь с «Ушаковым», как и другие, кто свой долг выполнял. Особенно запомнился мне боцманмат Прокопович, стоявший часовым у андреевского флага. Несколько раз сбивало флаг осколками, а он поднимал новый. В затишье от стрельбы старший офицер кричал ему в мегафон, что он может уйти с поста, не дожидаясь караульного начальника или разводящего, но тот, видно, оглох от выстрелов и разрывов снарядов и не ушел с поста, и флаг на «Ушакове» так и остался. Прокоповича убило прямым попаданием.
Все пушки вышли из строя, кроме одной 120-миллиметровой, из нее-то и крыли комендоры до последнего мига для поддержания духу. Между тем крейсера подошли чуть не вплотную и били по тонущему. Били с расчетом, больше по палубе. А из нашей последней пушки и стрелять уже нельзя — крен большой, и оставаться уже больше нельзя на корабле, вот-вот потонет, потому кингстоны открыты и в пробоины вода идет. И вот тут, братцы, поверите или нет, произошел такой случай. — Лука Лукич улыбнулся и провел тыльной стороной ладони по усам. — Выпить пришлось на прощание с «Ушаковым». И будто момент неподходящий, считанные, можно сказать, минуты остались, а вот надо же такому делу.
— Выпить всегда не плохо, — сказал кто-то в задних рядах.
— Но здесь тонем! Стрельба! Был я возле башни. На спардеке снаряд разорвался. Я за башню. Опять разрыв по ту сторону башни. Дым, в глазах помутилось, и не помню, как я в башне очутился. В воду-то прыгать не хотелось, с концом, казалось, дело, если в воде очутишься. В башне сразу пришел в себя и слышу, говорит артиллерийский офицер, командир башни Гезехус: «Потонем, черти, с вашим коньяком». А комендор ему: «Никак нет, разрешите прикончить?» — И забулькало в кружки. Меня заметили и тоже поднесли. Народ-то был на удивление!
Еле успели отплыть от броненосца, как он скрылся под водой. Когда он уходил на дно, кто-то крикнул вводе:
— Ура «Ушакову»! С флагом ко дну идет!
И многие закричали «ура», потому понимали, что сделали все, что могли, и, хоть гибель теперь верная, чести своей русские моряки не уронили. А что гибель верная, то помимо воды бескрайней и пучины бездонной на нас японцы обрушили еще и огонь: стали стрелять в нас. Совсем озверели, видно, не по нраву пришлось, что не сдались, бой вели до последнего, да еще и повредили их крейсера. Но вот стрельбу прекратили. Крейсера отошли. Повеселела немножко братва, кто жив остался. Матерят японца, что потерял всякую совесть и морскую честь.
Броненосец погиб что-то около пяти, а спасать нас стали в восемь часов. Три часа провели в холодной воде.
Вместе с нами находился в воде и командир наш Владимир Николаевич Миклухо-Маклай, только не поблизости от того места, где я находился, а в отдалении, он последним оставил корабль и все подбадривал людей. Когда подошла к нему шлюпка, он сказал японскому офицеру: «Спасайте сначала матросов, потом офицеров». Когда снова подошла к нему шлюпка, он плавал уже мертвый на своем поясе…
Вот такой получилась та наша Цусима. Не будь Цусимы, многое могло пойти другим курсом. Может быть, и нам не пришлось бы находиться здесь, да и судьба наша была бы куда ясней.
Зосима Гусятников сказал в раздумье:
— Что касается ясности, то нет ее никакой, туман — один маячит впереди, как вон там: то ли островок, то ли тучка, а может, мираж морской.
Никто не ответил. Матросы молчали, сурово глядя на равнодушное море, на, бегущие волны с белыми гребешками.
Клипер шел, дробя в пыль синюю цусимскую волну. Над его бушпритом повисла радуга.
Семейство зеленых попугаев в каюте «Розового лотоса» вело себя на редкость шумно. Словно счастливая чета стремилась оповестить весь мир о чрезвычайном событии: их первенцы впервые покинули гнездо и вот сейчас, покачиваясь, сидели на жердочке, укрепленной поперек клетки. Родители в нервном возбуждении метались по каюте, клевали бананы и плоды манго, лежащие на столе, кидались к птенцам, совали корм в их желтые рты, вылетали в иллюминатор и с озабоченными криками возвращались назад.
— Необыкновенно назойливые птицы, — сказал капитан Рюккерт, — чуть не перевернули чашку. Выпьем, Фридрих, за лучшее будущее. Я думал, что у меня кончилась полоса невезения, хотя этого и следовало ожидать после того, как русским стало известно о замысле наших сообщников. Они еще нас с вами посылали на абордаж. Особенно настаивал наш гостеприимный хозяин. Нашел дураков. Ну, выпьем за лучшее будущее, выше нос, барон! Гиллер сосредоточенно смотрел в желтоватую жидкость. Подняв голову, оп сказал:
— Что-то мне не нравится и напиток, и особенно хозяин.
— Ну, знаете! Ему не нравится «Белая лошадь», только русская водка может соперничать с этой маркой! — Выпив залпом, Рюккерт взял оранжевый плод манго, вяло съел его, налил еще до краев чашу. — Ты к Голубому Ли относишься, как к невесте: нравится, не нравится. Да черт с ним! Ну, за твое здоровье! — И он выпил вторую чашу.
