- Он ваш соотечественник? – настаивал Хорнблауэр.
Мендес-Кастильо развел руками.
- Почему я должен интересоваться им, милорд? – возразил он. – В любом случае, искусство не знает границ.
- Нет, - сказал Хорнблауэр. – Полагаю, что нет. Границы в наши дни – понятие растяжимое. Кстати, сеньор, не могу припомнить, не существует ли между нашими правительствами договоренность, касающаяся взаимного возврата дезертиров.
- Какое странное совпадение! – сказал Мендес-Кастильо. – Несколько дней назад, я, совершенно случайно, уверяю вас, милорд, интересовался этим самым вопросом. И обнаружил, что никакой конвенции не существует. Было множество случаев, когда, на принципах доброй воли, дезертиров возвращали назад. Однако, к великому сожалению, милорд, Его превосходительство изменил свою точку зрения на данный предмет. Это случилось, когда некий корабль – «Эстрелья дель Сур», название которого, вы, возможно, припоминаете, милорд, был захвачен как работорговец на выходе из этой самой гавани при обстоятельствах, которые Его превосходительство счел чрезвычайно возмутительными.
В этом не было враждебности, в выражении лица Мендеса-Кастильо, когда он говорил, не было заметно ни намека на ликование. С таким же видом он мог говорить о погоде.
- Теперь я ценю доброту и гостеприимство Его превосходительства в еще большей степени, - сказал Хорнблауэр. Он надеялся, что не выглядит сейчас как человек, подорвавшийся на своей собственной мине.
- Я доведу это до сведения Его превосходительства, - заявил Мендес-Кастильо. – Тем временем, здесь есть множество людей, горящих желанием познакомиться с вами, милорд, так же, как и с Ее светлостью.
Позже вечером к ним подошел Мендес-Кастильо, который передал сообщение от Ее превосходительство, в котором говорилось о том, что маркиза, понимая, что Барбара, не оправившись в полной мере от недавних испытаний, должно быть устала, и что если она и Его светлость неофициально покинут прием, Их превосходительства не будут против. Мендес-Кастильо проводил их в дальний конец залы, где они прошли через неприметную дверь и оказались у задней лестницы, ведущей к их покоям. Горничная, приставленная прислуживать Барбаре, дожидалась их.
- Попроси ее уйти, пожалуйста, - сказала Барбара. – Я справлюсь сама.
Ее голос по-прежнему был ровным и ничего не выражающим, и Хорнблауэр с беспокойством посмотрел на нее, опасаясь, что ее утомление могло оказаться слишком сильным. Однако он выполнил ее просьбу.
- Могу я чем-нибудь помочь тебе, дорогая? – спросил он, когда горничная вышла.
- Ты можешь остаться и поговорить со мной, если не возражаешь, - ответила Барбара.
- С удовольствием, конечно, - сказал Хорнблауэр. В создавшейся ситуации было что-то странное. Он попытался найти какую-нибудь тему, чтобы смягчить ее.
- Я с трудом могу поверить, что Хаднатт…
- Именно о Хаднатте я и хотела с тобой поговорить, - сказал Барбара. Голос ее звучал резко. Она выглядела более чопорной, чем обычно, выпрямившись – нельзя было найти спину прямее, и встретила взгляд Хорнблауэра твердым взором, напоминавшим взор солдата, который, застыв по стойке «смирно», ожидает смертного приговора.
- В чем дело, дорогая?
- Ты станешь ненавидеть меня, - сказала Барбара.
- Нет! Никогда!
- Ты не знаешь того, что я собираюсь сказать тебе.
- Что бы ты мне не сказала…
- Не спеши так говорить! Сначала выслушай. Я освободила Хаднатта. Это я организовала его побег.
Эти слова прозвучали как удар грома. Или, скорее так, как если бы при полном штиле грот-марса рей без предупреждения рухнул бы на палубу.
- Дражайшая моя, - произнес Хорнблауэр, все еще не веря, - ты устала. Почему бы тебе…
- Уж не думаешь ли ты, что я брежу? – спросила Барбара. Ее голос по-прежнему звучал как-то отчужденно, с совершенно незнакомой Хорнблауэру интонацией. Так же как и горький смех, которым она сопровождала слова. – Это случилось. Это конец моему счастью.
- Дорогая…- сказал Хорнблауэр.
- О! – произнесла Барбара. В одном этом звуке вдруг прозвучало столько всепоглощающей нежности, суровые черты ее лица смягчились, но тут же она снова выпрямилась и отдернула руки, которые протянула к нему. – Пожалуйста, выслушай. Сейчас я расскажу тебе. Я освободила Хаднатта… Я освободила его!
Не было сомнений, что она отдает себе отчет в том, что говорит, независимо от того, правда это, или нет. И Хорнблауэр, не в силах пошевелиться, и, не сводя с нее взгляда, постепенно начал осознавать, что все-таки это правда. Это осознание просачивалось сквозь слабые места в его неверии, и по мере того, как получал новые свидетельства, этот прилив поднимался все выше.
- В ту последнюю ночь в Адмиралти-хаузе! – воскликнул он.
- Да.
- Ты вывела его через садовую калитку!
- Да.
- Значит, Эванс помогал тебе. У него был ключ.
- Да.
- И этот парень в Кингстоне – Боннер – тоже должен был помогать тебе.
- Ты сказал, что он, в некотором роде, негодяй. По крайней мере, он был готов пойти на авантюру.
- Но… но что со следом, по которому шли собаки?
- Кое-кто протащил по земле на веревке рубашку Хаднатта.
- Но даже если так…? – Ей не было необходимости отвечать – произнося последние слова, он сам вывел следующее умозаключение – Эти двести фунтов!
- Деньги, которые я просила у тебя для этого, - сказал Барбара, не прощая себе ничего. Чего будет стоит вознаграждение в десять фунтов, если кто-то может предложить две сотни за содействие в побеге заключенного. Теперь Хорнблауэру стало ясно все. Его жена преступила закон. Она посмеялась над авторитетом флота. Она… Прилив чувств внезапно поднялся до нового уровня.
- Это же уголовное преступление! – сказал он. – Тебя могут сослать пожизненно… отправить в Ботани-Бей!
- Ну и что? – воскликнула Барбара. – Ботани-Бей! Неужели так важно, что ты узнал об этом? Теперь ты не когда не будешь любить меня?
- Дорогая! – последние слова были настолько невероятными, что ему не нашлось, что сказать в ответ. Он напряженно размышлял над тем, что ему сказал Барбара. – Этот тип, Боннер, может шантажировать тебя.
- Он виновен так же, как и я, - сказала Барбара. Здесь неестественная резкость ее голоса достигла своего пика, и внезапно сменилась привычными мягкими интонациями, прозвучавшими в ее следующих словах, нежностью, которую она не могла сдержать и расцвела той знакомой головокружительной улыбкой, предназначавшейся ее мужу:
- Ты думаешь только обо мне!
- Разумеется, - изумленно сказал Хорнблауэр.
- Но ты должен подумать о себе. Я предала тебя. Я обманула тебя. Я воспользовалась твоей добротой, твоим благородством. Увы!
