— Да, да, голубчик — зачем? Не в нашем понятии, как говорят матросы, оставлять отечество в опасности. Я много думал и говорил о возможности уйти в один из нейтральных портов.
— Сейчас их нет нигде, этих нейтральных.
— Думаете?
— Вытекает из обстановки, Воин Андреевич. Не окончилась одна война против Германии и ее союзников, как началась другая, против России, и, судя по сообщениям Германа Ивановича, на нас ополчился весь мир, то есть все правительства, которые видят в русской революции опасность для своего строя, как в свое время видели в Парижской Коммуне.
— Да, да, и мы знаем ее печальный конец. Погибли люди кристальной чистоты и несгибаемого мужества! Похожие на нашего лейтенанта Шмидта!
— В России все может пойти иначе, если мы используем опыт Коммуны и найдутся люди, подобные Шмидту.
— Они, видимо, уже есть, такие люди, раз второй год держится новая власть, да и противник не так глуп, чтобы не учитывать исторический опыт.
Старший офицер улыбнулся:
— Отец Исидор говорит, что все — следствие корысти, злобы людской и потери веры в справедливость.
Они помолчали. Старший офицер окинул взглядом выцветшее небо, паруса, поверхность моря. «Отранто» скрылся, впереди по курсу шла трехмачтовая джонка с громадными четырехугольными парусами. Скоро клипер догнал ее. На высоко приподнятой корме у резного двухсаженного румпеля стояли рулевые корейцы, голые по пояс. Капитан в белой кофте, коротких штанах, босой, казалось, бесстрастно смотрит на чужой корабль, обгоняющий его древнее судно.
— Удивительное сооружение, — сказал командир, — этой конструкции более двух тысяч лет, но какие мореходные качества!
Поговорив о древнем судоходстве на Востоке, они как-то незаметно вернулись к старой теме. Старший офицер спросил:
— Вы не думали, Воин Андреевич, что на Дальнем Востоке могут остаться неоккупированные порты, в Охотском море, например, или на Камчатке?
— Думал и хотел с вами посоветоваться. Даже распорядился, чтобы Герман Иванович разведал на этот счет в своем эфире.
На мостик поднялся Феклин с книгой.
— Спасибо, брат, — сказал командир, — неси назад «Историю величия и падения Рима». Я дочитал ее ночью, да и не до Рима нам сейчас.
— Так точно, какой уж там Рим. Разрешите идти?
— Нет, постой. Куда тебе торопиться. Ты скажи лучше, голубчик, рад, что скоро дома будешь?
— До моего дома еще ой как далеко, через всю Сибирь да Россию.
— Но все же?
— Сами знаете, какая она радость. Пополам с горем, да все один конец.
— Так, так. Ну а если бы, скажем, нам пришлось изменить курс и податься подальше от опасности. Англичане-то нас схватить хотят.
— Известное дело, да уж один конец. Матросы не согласны будут, если снова куда в сторону. Разговор об этом каждый день на баке. Есть, конечно, народ осторожный, тем хоть куда, лишь бы шкуру сохранить, да таких раз, два и обчелся, а все остальные, самая сила — ждут не дождутся, когда наша земля покажется. И что там будет, кому что положено, то и примем.
— Ну-ну, Феклин. Рассуждаешь ты правильно. Мы вот с капитан-лейтенантом того же мнения.
— Мы знаем, — сказал вестовой, — и потому все, как один, если что…
В девятом часу вечера Стива Бобрин вытащил из ящика стола клеенчатую тетрадь, раскрыл ее и, взяв карандаш, поставил дату и ниже написал: «Скоро решится все. На щите или со щитом! Медлить нельзя. Настает долгожданный случай…»
Дверь отворилась. Боком вошел машинист Мухта и остановился, закрыв собой весь дверной проем. Бобрин укоризненно покачал головой:
— Опять заходишь без стука?
— Чего стучаться — не барышня. Звал?
— Да, я просил унтер-офицера Бревешкина…
— Он и передал. Что у тебя? Все фигли-мигли разводишь?
Стива опять болезненно поморщился.
Мухта понял:
— Не нравится, что простой машинист «тыкает»? А ты привыкай. — Мухта повысил голос: — Когда настанет царство свободы без власти, тогда при всеобщем равенстве не будет никакого «выканья».
Стива замахал руками:
— Тише! Ради всех святых!
Машинист понизил голос:
— Святых не призывай, предрассудок это и засорение идеологии. Когда?
— Скоро, Мухта, скоро. Как у тебя, все в порядке?
Мухта уставился на него, скривив губы:
— Э-эх, парень, резину тянешь. Надо действовать, а то у нас типы появляются, одного пришлось списать за борт сегодня ночью: сдрейфил, с доносом хотел идти.
— Белкина? Так он не сам упал?
— Помогли малость. Ну, когда?
— Перед подходом к заливу Петра Великого.
— Ой, упускаем время, голубь!
— Скорей нельзя, некому будет нести вахту. Кроме меня, не будет офицеров.
— Дотянули бы без них. Боцманов поставили бы.
— Не смогут.
— Жалко, угля нету. Будь они прокляты, эти паруса, только тормозят ход эпохи. Скоро залив твой?
— Дней через семь — восемь при свежем ветре. Можешь идти. На днях еще вызову.
— Не беспокойся, сам приду и уйти тоже сам уйду. Ты вот лучше скажи, что в стол сунул, что за книжка?
— Тетрадь.
— Дай сюда!
— Это личное, дневник.
— Давай, давай свой дневник. Кто уполномочил записи делать? Обращался к революционной массе?
— Зачем? Это личное.
— У нас ничего нет личного, запомни! — Мухта, оттолкнув Бобрина от стола, достал дневник и стал читать, бросая мрачные взгляды на обескураженного Стиву. Закрыв тетрадь, он ударил ей по столу, сказав: — Ух и завихряет тебя, барин! Да если эта пакость им в руки попадет раньше времени — расстреляют, гады. — Он отвинтил барашки у иллюминатора, раскрыл его и, швырнув за борт дневник, спросил:
— Как артиллерист? Все кобенится?
— Да. Вообще он сильно изменился. Считает восстание ненужным, даже вредным.
— Ишь ты, вредным. Все это по идейной отсталости. Бунт никогда не вредит. Через бунт обретем право свое! Понял? То-то!
— Безусловно… ясно… хотя…
— Не вижу, чтобы тебе особенно ясно было. Что это за «хотя»? Никаких «хотя», и баста! Что плечиками поводишь, как гимназистка? Ничего, мы тебя поставим на рельсы, подкуем в теории, и будешь настоящим боевиком. Ладно, помолчи! Своим монархистам — ни слова. Народ ненадежный — трепачи. Раззвонят. Потом привлечем к деятельности. И Новикова брось агитировать. Сам присоединится, как увидит итог. Понял? Молчи и обдумай мои слова. Все! — Не прощаясь, машинист грузно повернулся и вышел, сильно хлопнув дверью.
Стива вскочил. Все в нем клокотало от ярости: «Как смел этот наглец, хам так разговаривать? Вырвать из рук и выбросить дневник, в котором отражена вся моя жизнь, записаны мысли! И этот наглый тон…» Но Стива только притронулся к дверной ручке и отошел к дивану. Упав на него, он стал утешать себя тем, что лишь только он займет место командира, то все припомнит Мухте. «Брошу в канатный ящик и выдам властям, — решил он, — анархистов не любят на судне. Сразу же скручу их в бараний рог! Сейчас ссора не ко времени. Этот „идейный убийца“, как называет его Новиков, мог разорвать все нити заговора, спугнуть драгоценный случай, которого я так ждал многие годы». Он самодовольно улыбнулся: нет, на этот раз он использует случай, возьмет все, что заложено в нем, и даже больше!
