– Уважаемые господа и дамы, члены Белоярского отделения Русского географического общества! Все англичане и американцы хорошо известны по их наклонностям говорить спичи. Морские офицеры, – а я по своей недавней службе принадлежал именно к ним, – напротив, слывут за молчаливых людей, и поэтому мой спич будет коротким. Адмирал Фаррагут [23] однажды выразился, что он не желал бы иметь под своей командой такого офицера, который был бы в состоянии сказать спич. Прошу извинения, если и я останусь верным знамени, воздвигнутому знаменитым командором. Выражаю благодарность всем вам за в высшей степени сердечный прием, оказанный нам в вашем городе. Когда мы окончим свою научную миссию, результаты которой послужат и будущему процветанию Сибири, и когда мы будем возвращаться домой, мы увезем с собой самые теплые и приятные воспоминания о вашем городе, о том замечательном приеме и радушии, которые были оказаны нам городскими властями, Белоярским географическим обществом и вообще сибирским народом. Мы этого никогда не забудем.
Коллис приложил правую руку к сердцу и низко поклонился.
Зал разразился аплодисментами. Все встали. Захар Евграфович, тихонько хлопая в ладоши, наклонился к Буранову и напомнил:
– Вечером жду вас на торжественный ужин, а пока – вынужден покинуть, прошу прощения… Надо еще кое-какие распоряжения сделать.
И он незаметно вышел в боковые двери, продолжая слышать, как за его спиной все не стихали аплодисменты.
Приехав домой, Захар Евграфович первым делом прошел в залу, где уже стояли тщательно сервированные столы, сам все проверил и велел позвать Колю-милого. Тот явился незамедлительно – трезвый, как стеклышко, серьезный и деловитый. На потной голове лежал неизменный платок с четырьмя завязанными на углах узелками, промокший насквозь. Коля-милый, уже встав перед хозяином, вспомнил об этом платке, стащил его с головы и скомкал в ладони.
– Звали, Захар Евграфович?
– Звал. Как ужин? Не опозоримся?
Лицо Коли-милого мгновенно стало постным и глубоко обиженным, на вопрос он ответил не сразу, сначала подумал, наморщив лоб, и лишь после этого с обреченным вздохом сказал:
– Ежели хоть один человечек выразит недовольство, сам к Мишке с Машкой в клетку сяду. Сам себе приговор исполню.
– Ладно, ладно, – засмеялся Захар Евграфович, – в пузырь-то не лезь, я же не обидеть хотел, а спросил для порядка.
– Хвалиться не желаю, Захар Евграфович, но кажется, что самого себя превзошел ныне.
В назначенный час начали прибывать гости. Первыми приехали господа-иностранцы во главе с лейтенантом Коллисом. На правах радушного хозяина Захар Евграфович показал им дом и обширное хозяйство, рассказал о своей коммерции и вежливо подвел итог, выразив надежду, что деловые отношения, которые установились, будут продолжены и в будущем. Коллис внимательно слушал и его, и Киреева, одобрительно кивал головой, а затем коротко выразил свои впечатления:
– Я не думал, что в столь отдаленном краю есть такая насыщенная деловая жизнь. Я восхищен, господин Луканин.
Захар Евграфович не смог сдержать довольной улыбки. Что и говорить, приятно ему было слышать такие слова от иностранца. «Погоди, парень, – думал он, – тебе еще много удивляться придется, тебя еще от Коли-милого сюрприз ожидает».
Николай Васильевич Миловидов, похоже, и впрямь в этот день превзошел самого себя. На столы, словно из сказочного и щедрого рога изобилия, бесконечно выплывали все новые и новые кушанья, которым, похоже, и счета не имелось. Все уже наелись-напились, а кушанья несли и несли.
Прервав долгие и бесконечные тосты, загремел оркестр, начались танцы.
Ксения Евграфовна, которая нарушила в этот раз свое обычное правило и вышла к гостям, сидела рядом с братом и Луизой, недовольно морщилась от шума и многословия и, выбрав удобный момент, тихо попросила:
– Ты уж, Захарушка, не пляши нынче с медведями. Иностранцы все-таки – скажут, что мы совсем дикие.
– Не буду, Ксюша, не буду, – успокоил ее Захар Евграфович, – мы с Луизой танцевать пойдем. Пойдем?
Луиза подняла на него сияющие глаза, и столько в них выразилось ласки, любви бесконечной и преданности, что Захар Евграфович даже вздрогнул. Бережно, нежно держа Луизу за руки, он вел ее в танце, и казалось ему, что кружит их мягкое и теплое течение, уносит вниз по широкой реке и обещает впереди бесконечное, ничем не омрачаемое счастье. И шептал он, совершенно искренне, душевно радуясь тем словам, которые произносил:
– Луизонька, тебе нужно, как это называется, в православные перекреститься. Ну, Ксюша знает, она расскажет. А после этого мы с тобой обвенчаемся, будем по закону мужем и женой, ты станешь мне рожать наследников, должен же я свое дело кому-то передать.
– Лу-кань-ин… Милый Луканьин, я боюсь плакать от счастья… – она подняла на него чудные свои глаза, в которых действительно стояли слезы, и Захар Евграфович не удержался и быстро, крепко поцеловал ее.
Оркестр продолжал греметь, но гости, устав от танцев, снова потянулись к столам, и снова зазвучали тосты, попеременно то с одной, то с другой стороны; Киреев, глядя голодными глазами на стоявшую перед ним снедь, не успевал переводить и проклинал, наверное, в эти минуты свое ремесло – хоть и за столом, а не выпить и не закусить.
Нина Дмитриевна потребовала тишины и сказала вместо тоста целую прочувствованную речь, суть которой сводилась к тому, что только благодаря Захару Евграфовичу Луканину состоялось сегодняшнее грандиозное событие и что такие люди, как он, есть настоящее украшение и гордость сибирской земли. Гости поддержали эту пространную речь аплодисментами и дружным звоном хрустальных фужеров.
– Нина Дмитриевна, – смущенно попенял ей Захар Евграфович, – вы меня представили этаким херувимом, что, право, не знаю…
– Я ничего не представляла, – шалые глаза играли, губки вздрагивали, а на щеках полыхал ядреный яблочный румянец – во всей своей красе была в этот вечер супруга исправника, – я говорила истинную правду. И наше общество меня, как вы имели возможность заметить, полностью поддержало. Быть скромным – это ваше право, Захар Евграфович, а говорить истину – это право мое!
Спорить с ней было невозможно, и Захар Евграфович попытался увести разговор в сторону:
– А что же вашего супруга сегодня нет? В отъезде?
– Господин исправник, как известно, человек государственный. И в известность о своих делах меня редко ставит. Отбыл по служебной надобности – вот и весь сказ. Я даже хотела…
Но что хотела госпожа Окорокова, услышать Захар Евграфович не успел. Ее пригласил на тур вальса лейтенант Коллис, и она упорхнула с ним столь стремительно, словно ее сдуло неведомым вихрем.
