В Пекине все боятся связываться с русскими, и мы так и не смогли найти посредника, которому можно было бы доверить столь щекотливое дело.
Время идет, тянуть дальше нельзя, и я сам вызвался поговорить с судьей. В полпредстве одобрили мою кандидатуру: выяснилось, что судья родом из-под Шанхая, а я как раз знаю шанхайский диалект и могу обойтись без переводчика.
Раз в неделю Хо Цун слушает пекинскую оперу в старинном театре «Чжэнъицы», и мы решили, что его следует ловить там.
Я уже ходил туда на разведку.
Актеры в замысловатых костюмах разыгрывали пьесы на основе древних легенд, а в зрительном зале за чайными столиками сидели обряженные в шелка купцы, важные чиновники и иностранцы, ничего не понимающие в китайском оперном искусстве.
Все время, пока шел спектакль, я смотрел не на сцену, а на судью — человека, который может подарить жизнь твоей маме. Луч света из запыленного окошка падал прямо на его столик, и время от времени в него входила желтая старческая ладонь с чайной пиалой.
Я все пытался поймать взгляд Хо Цуна, но каждый раз, когда он поворачивался в мою сторону, в его руке раскрывался бумажный веер и прятал от меня лицо судьи.
Сказать, что я боюсь, — значит ничего не сказать. Если бы это был поединок или хотя бы уличная драка, была бы боевая злость и возможность оценить шансы на победу. А тут чувствуешь, что прыгаешь в колодец.
Я прекрасно понимаю, что не разобьюсь только при одном условии — если во время полета меня произведут в ангелы и снабдят лебедиными крыльями. Но надежды на это маловато.
Эх, Китти, я не знаю, зачем я это пишу. Тебе всего три года и когда ты подрастешь, ты не будешь меня помнить. Обидно, черт возьми, пропасть без следа, но у меня нет иного выхода. Я просто хочу, чтобы ты знала, что со мной приключилось.
Ну что ж, пора спать — вернее, маяться, ворочаться и молиться Богу, в которого я не очень-то верю.
Люблю тебя,
Папа
С тех пор, как Нина получила весточку от Клима, она целыми днями думала о нем. Левкин каждый раз приносил ей новые записки от мужа — слова ободрения и короткие стишки, которые Клим сочинял, чтобы рассмешить ее.
Он никогда не писал о любви и не предлагал помириться, и Нина не знала, как это понимать. Клим не желал, чтобы Левкин знал о его чувствах? Или он поддерживал жену только из сострадания?
С другой стороны, ради Нины он бросил свое ненаглядное радио и даже оставил Китти — Клим написал, что она в Шанхае у Олманов. Может, он все-таки хотел начать все сначала?
Нина без конца спрашивала себя: «Если меня выпустят, что будет дальше?» Обжегшись на молоке, Клим всегда дул на воду, и эту особенность характера нельзя было исправить. Возможно, он сделает вид, что все в порядке, но любая Нинина оплошность могла вызвать очередной виток ревности и отторжения.
Им было куда проще любить друг друга во время бедствий, когда следовало забыть о мелочах и решать важные проблемы. Но в том-то и дело, что личное счастье — это драгоценные пустяки, которые украшают существование. Разумеется, без них можно обойтись, как люди обходятся без книг, музыки и прочих «излишеств», но при этом их жизнь стремительно обесценивается — прежде всего, в их собственных глазах. Теперь-то Нина как никто понимала это.
Вскоре Левкин добавил ей мучений:
— Вам привет от Даниэля! — шепнул он во время очередного свидания. — Мы с ним недавно встретились, и он попросил передать, что желает вам удачи.
Нина ахнула:
— Клим знает, что он тут?
— Да, они вместе приходили в наше полпредство. Кажется, они большие друзья.
Нина уже не знала, что и думать.
Наконец начались судебные заседания — тоскливые, как уроки бездарного учителя.
В недавно отремонтированном гулком зале никого не было, кроме участников процесса, писцов и конвоя — все происходило за закрытыми дверями.
Перед каждым заседанием Левкин напоминал подсудимым:
— Главное, держите себя в руках, а мы с китайскими коллегами все устроим!
— Встать, суд идет, — без всякого выражения шелестел переводчик.
Старый судья в вышитом халате и шелковой шапочке казался Нине не человеком, а духом, медленно плывущим над полом.
— Садитесь.
Подсудимых допрашивали по очереди:
— Назовите свое имя. Сколько лет вы прожили в Китае?
Слушал ли Хо Цун показания русских «белых дьяволов»? Понял ли хоть слово из того, что говорили ему адвокаты? Нина напряженно вглядывалась в его восковое лицо: в какой-то миг ей померещилось, что у судьи вовсе нет глаз и между набрякшими веками находятся не черные зрачки, а пустота. Он вообще был полый изнутри и на кресле сидела только морщинистая оболочка, обряженная в шелка.
Было совершенно непонятно, как Хо Цун относится к подсудимым. Однажды он сказал Фане через переводчика, что ее муж — недобрый человек:
— Из документов, изъятых в вашем полпредстве, известно, что Михаил Бородин называл доктора Сунь Ятсена «много воображающим о себе простаком». Это очень нехорошо — осуждать господина за его спиной.
Фаня заерзала на скамье, и Нине показалось, что она сейчас ляпнет что-нибудь ужасное. Но та, слава богу, ответила, как ее научил Левкин:
— Я всего лишь женщина и не вмешиваюсь в дела моего мужа.
Саму Нину долго расспрашивали об аэроплане: откуда он взялся и кому она собралась его передать.
— Меня оклеветали! — страстно говорила она. — Вызовите сюда людей, которые подписали протокол об обыске — пусть они докажут, что это мой аэроплан!
Судья произнес что-то и переводчик замотал головой:
— Это для вас невыгодно — иначе рассмотрение дела затянется еще на несколько недель.
Нина беспомощно оглянулась на адвокатов. Что судья имел в виду? Он хотел побыстрее разделаться с нею? Или вправду желал ей добра?
Защитники говорили и говорили по-китайски: о чем — бог весть.
Если Хо Цун все-таки велит казнить подсудимых, что с ними сделают? Нина много раз видела во сне, как ее ведут сквозь бранящуюся толпу, а она шарит взглядом по чужим лицам и не может найти Клима. Зовет его так, что срывает голос от крика, а Клим не отзывается…
Судья объявил перерыв. Все встали, он вышел, и конвойные повели измученных подсудимых из зала.
— Хо Цун вроде прислушивался к Ма Дэчжэну, — шепнул Нине один из дипкурьеров.
Она безучастно кивнула: ей так и не удалось запомнить, кто из китайских адвокатов был Ма, а кто Го.
В ночь перед последним заседанием Нина не спала. «Я себя доведу…» — повторяла она, но именно этого и хотелось: уснуть и не проснуться. Впрочем, ждать осталось недолго.
