Голова набок, волосинки пышного чуба прилипли к потному лбу.
Не ходите, девки, в лес
Комары кусаются.
Не любите мужиков —
Бабы заругаются.
Подпевают басы на все голоса.
Мой миленочек убогий.
Мой миленочек косой.
Все идут прямой дорогой,
А он чешет полосой.
Куцейкин не вникал и в песенно-частушечный мир. Далече его корневые, тайные думы. Видится скит, упрятанный в глухом нарымском урмане. Представляется прохладная молельня. Глядят на него всеведущие лики святых. Беззвучно ходит по широким, гладким плахам пола почитаемый старец Елиферий. На нем меховые тапочки, мягко скользящие войлочными подошвами по нескрипучим половицам. Благость, одна долгая благость разлита в непорушном ските… Замахивались на старую веру, пытались истребить многовековую память, отлучить от спасителя и книг. Не вышло.
Орефий считал идущую войну порождением и наказанием Господним. Грешничество. Вероотступничество. Поругание всеземной правды. Черная корысть. Черная зависть. Властолюбство. Бесцерковность. Безверие. Разъедаемый распрями дух народов. Где тут быть миру, безоружной жизни на земле?! Много Господней паствы живет в бедности да в чести. Над паствой воцарились словоблудцы. Руки их в покое — ни хлеб, ни семя льняное не добывают они. Опутали народ паутиной указов, приказов. У пахаря одна приказчица — весна. Плуги, бороны указы сами сделают. И так и этак вертят мужиком-лапотником. По скитской вере — сам трудись, сам кормись. Указчиков, советчиков, попов-объедал не надо. Старообрядчество поддерживает многовековую линию труда, самовыживания. Преследуют власти староверщину. Чем же их мирщина лучше? Корыстолюбцы. Воры. Растратчики казны. Виношники-табашники. Прелюбодеи. Не дано им услышать слово божье — забиты уши мякиной трескучих фраз.
К чему лабиринт из семидесяти пяти вер? Есть завещание Господнее — кормись трудом рук своих. Напрасно перекраивают старую заповедь на новый лад.
Разделен Орефий с братьями. На каком фронте Онуфрий? Жив ли? Остах лесом спасен будет. За всех молится по ночам староверец. Пусть заглушаются молитвы храпом, вскриками, стоном: Господь услышит его, сделает должное вспоможение… Наяривает гармошка. Растянутые мехи корчат уморительную рожу — рот нараспашку. Насупленный большерукий боец с прииртышского колхоза пришивает к гимнастерке пуговицу. Громко рассказывает товарищам:
— Моего отца в тридцать седьмом годе за частушку в тобольской тюрьме держали.
— Не может быть!
— Э-э-э, приятель… не на всякой кобыле судьбу объедешь.
— Что за частушка была?
— Безобидная, вождей не трогающая:
Мы и мясо и картошку
Посылаем городу.
А он, черт, кричит в окошко:
— Подыхаю с голоду.
Ничего особенного, но подвох нашли. Если думу раскинуть — в городах всякой лодырной шантрапы действительно хватает. Многие привыкли тащить в рот по три куска.
— Верно. Кто мозоли на руках набивал, того и под пули поставили. Что за война? Во всем недохват — в патронах, гранатах, танках. Фрицы на все гвозди подкованы.
— Заначка, поди, и у нас есть. Погоди, заговорят «катюши» — немцам несдобровать.
По приволжским степям гуляли напористые суховеи. Над выжженными травами носились продымленные ветры. В горьковатом воздухе кружились опушенные семена растений, серебристые ковылинки, пожухлая листва. По неприютным равнинам путаными путями катились сиротливые клубки перекати-поля. Ослабевали порывы — колючие шары спотыкались; ветер нарочно останавливал их для короткой передышки и выбора новых маршрутов.
В степной дали, там, где в огне и руинах продолжал испытывать горькую судьбу Сталинград, горизонт был заткан дымом. По ночам вскидывалось широкое накальное зарево. Орефий ходил по территории расположения пехотной части, не замечая ни часовых, ни поваров у походной кухни, ни проходящих мимо одноротников. Он чувствовал себя таким же неприкаянным перекати-полем, какие во множестве перегоняло по степи сухими ветрами. Оторвали от тайги, скита, перекатили в воинском эшелоне через всю страну. Скоро покатят дальше по большакам и проселкам войны. До этого дня Господь хранил его, попечительствовал над ним. Пули в боях не меняли мотив — насвистывали рядом тягучую, заунывную песню. Лишь одна прошила пилотку над звездочкой. Накрутила клочок волос и полетела над цепью пехотинцев угасать, терять остатнюю силу. Взлети пуля не наискосок — параллельно ревущей земле, не приминал бы теперь Орефий сапогами степную хрусткую траву.
Несколько раз просовывал Куцейкин в дырочку на пилотке кончик мизинца. Как игрушечный китайский болванчик покачивал раздумчивой головой. Вытверживал благодарственные молитвы Спасителю: его воля и власть простирались дальше и выше людского разумения. Поступки, думы вседержителя были достойны восхваления и почитания. На каждодневную исповедь к нему выходил Орефий под мутные звезды. Стоял, ждал особого гласа. Ноющая, вопиющая душа приневоленного солдата ожидала спасительного внушения: беги из ада войны, сокройся во лесах. Замаливай грехи за сотворенные убийства.
Оборет ли Георгий-победоносец фашистского змия? Или наползет страшилище на русскую рать, полыхнет огнем из многих разверстых пастей?
Взводный командир предупредил земляка Данилу: следи за староверцем. Слишком долгими стали отлучки из землянки. Чего бродит в темноте, стоит истуканом возле распряженных лошадей. Из взвода, роты пока никто не сбежал, не покрыл соединение несмываемым позором. Сидит Данила у землянки, ковыряет сапогом землю.
— Э-э-эй, Орефьюшка?
— Чего тебе?
— Подь сюда. Историю расскажу.
— Знаю твои истории. Дай степью подышать.
Ночи стояли без тишины и покоя. Пользуясь темнотой, передвигалось, меняло позиции приволжское воинство. Просекали дерн гусеницы танков. Выплывали туши самоходных орудий. Тягач тащил к близлежащему полевому аэродрому поврежденный штурмовик ИЛ-2. Нестройной колонной топали саперы, негромко переговариваясь меж собой. Данила уловил язвительный вопрос:
— Серго, не обзавелся еще походной женой?
— Успели расхватать.
— Плохо дело…
Кто-то спал на ходу, всхрапывая под шарканье тяжелых сапог. Надвигалась новая ночь войны. Никто из людей не замечал апатичных звезд, природы к происходящему вокруг. Земля, небо давно открестились ото всего, творимого людьми, огнем и металлом. Приволжские степи устали от стона и содрогания, желанно погружаясь в забытье душных ночей.
