По темпераменту он, конечно, был актером. Он нашел свое истинное призвание как исполнитель роли Скарамуша, автор пьес, лицедей и организатор труппы Бине. Не откажись он от сценического поприща, его талант мог бы принести ему признание, которое превзошло бы славу Бомарше и Тальма, вместе взятых. Бросив актерское ремесло, он, однако, не избавился от актерского темперамента и с тех пор, куда бы ни шагал по пути жизни, воспринимал ее как театральное действо.
Подобный темперамент – явление довольно-таки распространенное и, как правило, утомительное для окружающих. Андре-Луи Моро в этом смысле был исключением из правила и заслуживает внимания благодаря непредсказуемости того, что сам он где-то откровенно и причудливо называет «выворачиванием наружу». Этим свойством он был обязан своему врожденному чувству смешного. Умение подмечать комическую сторону вещей никогда ему не изменяло, только Андре-Луи не всегда его обнаруживал. Оно осталось с ним до конца, хотя в этой, второй части нашей истории юмор его изрядно приправлен горечью, нераздельной с крепнущим убеждением в том, что безумие мира таит в себе куда больше зла, чем полагали мыслители, пытавшиеся этот мир вразумить.
Он бежал из Парижа в то самое время, когда перед ним открылась перспектива блестящей карьеры государственного деятеля. Он принес ее в жертву безопасности близких ему людей – Алины де Керкадью, на которой собирался жениться, господина де Керкадью, своего крестного, и госпожи де Плугастель, как совсем недавно выяснилось, его матери. Бегство обошлось без приключений – все препятствия устранил документ, который гласил, что представитель Андре-Луи Моро путешествует по поручению Законодательного собрания, предписывал всем и каждому оказывать ему любую потребную помощь и предостерегал тех, кто вздумал бы ему помешать.
Они ехали в дорожной карете по Реймскому тракту. Чем дальше они продвигались на восток, тем чаще попадали в скопления войск и тем сильнее задерживали их продвижение нескончаемые интендантские обозы, лафеты и прочее хозяйство армии на марше. В конце концов им пришлось повернуть на север, к Шарлевилю, а оттуда вновь на восток, минуя позиции национальной армии, которой по-прежнему командовали Люкнер[168] и Лафайет. Армия выжидала. Противник готовился к наступлению и за последний месяц сосредоточил на берегах Рейна крупные силы.
Франция бурлила – неотвратимость вторжения привела народ в ярость. На беспрецедентно наглый, полный угроз манифест герцога Брауншвейгского[169] французы ответили штурмом Тюильри и ужасами десятого августа. Правда, герцог только подписал манифест, а настоящими авторами этого документа были граф Ферзен и безрассудная королева. Манифест выпустили ради спасения короля, но достигли противоположного результата: по-видимому, чрезмерные угрозы более, чем что-либо другое, ускорили падение монарха, в котором французы стали видеть общественную угрозу.
Впрочем, господин де Керкадью, сеньор де Гаврийяк, путешествовавший под защитой крестника-революционера к безопасной гавани за рейнскими рубежами, эту точку зрения не разделял. Кантен де Керкадью усматривал в бескомпромиссном заявлении герцога уверенность хозяина положения, который располагает достаточными средствами, чтобы исполнить свое обещание. Путники обгоняли растянувшиеся колонны голодных, необученных, скверно одетых и чем попало вооруженных новобранцев. Какой отпор мог дать этот сброд великолепно вымуштрованным и снаряженным семидесятитысячной прусской и пятидесятитысячной австрийской армиям, усиленным двадцатью пятью тысячами эмигрантов – в том числе цветом французского рыцарства?
Вдосталь налюбовавшись из окна экипажа оборванными, убогими защитниками Республики, бретонский дворянин с видимым облегчением откинулся на подушки. Тревога его улеглась, в душе воцарилось спокойствие. Еще до исхода месяца союзники войдут в Париж. Революционный разгул окончен. Пора господам санкюлотам вспомнить о посте и покаянии. Не сдерживаясь в выражениях, господин де Керкадью изложил свое мнение вслух. Взор его был устремлен при этом на Моро и словно бросал тому вызов.
– Я бы согласился с вами, если бы артиллерия решала все, – ответил Андре-Луи. – Но для победы в битве одних только пушек мало, нужны еще и мозги. А мозги того, кто издал герцогский манифест, не внушают мне уважения.
– Вот как! А Лафайет? Или ты считаешь его гением? – Сеньор де Гаврийяк фыркнул.
– О нем судить рано. Он еще не командовал армией в условиях военных действий. Возможно, ничем не лучше герцога Брауншвейгского.
По прибытии в Дикирх обнаружилось, что городок занят гессенцами из авангарда дивизии князя Гогенлоэ,[170] которая наступала на Тьонвиль и Мец. Солдаты – опытные, хорошо вооруженные и дисциплинированные – были полной противоположностью тем оборванцам, которым предстояло сдерживать их наступление.
Андре-Луи снял трехцветный кушак, опоясывавший его оливково-зеленый костюм для верховой езды, и отцепил трехцветную кокарду с конической тульи широкополой шляпы. Документы он запихнул поглубже во внутренний карман застегнутого на все пуговицы жилета. По бумагам, служившим во Франции пропуском, здесь тоже могли пропустить – прямиком на виселицу. Отныне инициативу взял на себя господин де Керкадью. Чтобы получить разрешение ехать дальше, он отрекомендовался офицерам союзников. Его проверили, но исключительно для видимости, и разрешение тут же было выдано. Эмигранты продолжали покидать страну, хотя и не столь массово, как прежде. Да и с какой стати было союзникам опасаться тех, кто стремился оказаться позади их войск?
Погода испортилась, дороги развезло, копыта лошадей увязали в грязи. Ехать становилось все тяжелее. Наконец путешественники прибыли в Вейттлиб, где и заночевали в неплохой гостинице. Наутро небо очистилось, и, невзирая на месиво под ногами, они продолжили путь по плодородной Мозельской долине. Кругом, куда ни кинь взгляд, простирались мокрые виноградники, не сулившие в этом году большого урожая.
И вот после долгого пути, спустя целую неделю со дня отправления, дорожная карета миновала Эренбрайтштайн с его мрачной крепостью, прогрохотала по мосту и въехала в город Кобленц.
Теперь уже имя госпожи де Плугастель стало для них пропуском, ибо оно было хорошо известно в Кобленце. Ее муж, господин де Плугастель, был заметной фигурой при чрезмерно пышном дворе; с его помощью принцы основали в изгнании ультрароялистское государство. Существование последнего стало возможным благодаря займу, предоставленному амстердамскими банкирами, и щедрости курфюрста Трирского.
