– Пусть между нами будет мир, во имя Бога, – сказал маркиз, запинаясь.
В Андре-Луи наконец зашевелилась жалость. Лицо его стало менее суровым, и он вздохнул.
– Прощайте, сударь, – ответил он.
– Вы тверды, – печально сказал ему отец. – Впрочем, возможно, вы правы. При других обстоятельствах я бы гордился, что у меня такой сын. А теперь… – Внезапно он прервал речь и отрывисто проговорил: – Прощайте.
Он выпустил руку сына и отступил назад. Они официально поклонились друг другу.
Затем господин де Латур д’Азир поклонился мадемуазель де Керкадью в полном молчании, и в этом поклоне были отречение и завершенность.
После этого маркиз повернулся и твердым шагом вышел из комнаты и из их жизни. Спустя несколько месяцев они услышали, что он на службе у австрийского императора.
На следующее утро Андре-Луи прогуливался по террасе в Медоне. Было очень рано, и только что взошедшее солнце превращало в бриллианты росинки на лужайке. Внизу, за пять миль отсюда, над Парижем поднимался утренний туман. Несмотря на ранний час, в доме на холме все уже были на ногах и в суматохе готовились к отъезду.
Вчера ночью Андре-Луи благополучно выбрался из Парижа вместе с матерью и Алиной, и сегодня они должны были уехать в Кобленц.
Андре-Луи прохаживался, заложив руки за спину, погруженный в свои мысли, – никогда еще жизнь не давала ему такого богатого материала для размышлений. Вскоре из библиотеки через стеклянную дверь на террасу вышла Алина.
– Вы рано поднялись, – приветствовала она его.
– Да, пожалуй. Честно говоря, я вообще не ложился. Я провел ночь, вернее, ее остаток, размышляя у окна.
– Мой бедный Андре!
– Вы верно охарактеризовали меня. Я действительно бедный, поскольку ничего не знаю и не понимаю. Это состояние не так уж удручает, пока его не осознаешь. А тогда… – Он развел руками. Алина заметила, что у него измученный вид.
Она пошла рядом с ним вдоль старой гранитной балюстрады, над которой герань разметала свой зелено-алый шлейф.
– Вы уже решили, что будете делать? – спросила Алина.
– Я решил, что у меня нет выбора. Я тоже должен эмигрировать. Мне повезло, что я имею такую возможность, повезло, что вчера в Париже я не нашел в этом хаосе никого, перед кем мог бы отчитаться. Если бы я сделал эту глупость, то сегодня уже не был бы вооружен вот этим. – Он вынул из кармана всемогущий документ Комиссии двенадцати, предписывающий всем французам оказывать представителю любую помощь, которую он потребует, и предостерегающий тех, кто вздумает ему мешать, и развернул перед Алиной. – С его помощью я в сохранности довезу вас всех до границы, а дальше господину де Керкадью и госпоже де Плугастель придется везти меня. Таким образом, мы будем квиты.
– Квиты? – повторила она. – Но вы же не сможете вернуться!
– Вы, конечно, понимаете, как мне не терпится это сделать! Алина, через день-два начнут наводить справки, что со мной случилось. Все выяснится, а когда начнется погоня, мы будем уже далеко. Вы же не думаете, что я смог бы дать правительству удовлетворительное объяснение по поводу своего отсутствия, – если только останется какое-нибудь правительство, которому пришлось бы давать отчет.
– Вы хотите сказать, что пожертвуете своим будущим, своей карьерой, которая только начинается? – У нее дух захватило от изумления.
– При нынешнем положении дел для меня не может быть карьеры – по крайней мере, честной, а вы, надеюсь, не считаете, что я бесчестен. Пришел день Дантонов и Маратов, день сброда. Бразды правления будут брошены толпе, или она захватит их сама, пьяная от тщеславия, которое возбудили в ней Дантоны и Мараты. Последуют хаос, деспотия грубых скотов, управление целого его недостойными элементами. Это не может долго продолжаться, так как, если нацией не будут управлять ее лучшие представители, она неминуемо задохнется и придет в упадок.
– А я думала, что вы республиканец.
– Да, это так, и я говорю как республиканец. Я хочу, чтобы во Франции было общество, которое выбирает свое правительство из лучших представителей всех классов и отрицает право какого-либо из классов на захват власти – будь это дворянство, духовенство, буржуазия или пролетариат, поскольку власть, сосредоточенная в руках одного класса, пагубна для всеобщего блага. Два года тому назад казалось, что наш идеал стал реальностью. Монополия власти была отнята у класса, который слишком долго правил, передавая власть по наследству, что несправедливо. Власть равномерно распределили по всему государству, и если бы на этом остановились, все было бы хорошо. Но мы зашли слишком далеко, увлеченные порывом и подхлестываемые сопротивлением привилегированных сословий, и в результате – ужасные события, которые мы наблюдали вчера и которые только начинают разворачиваться. Нет, нет, – заключил он. – Там могут делать карьеру только продажные пройдохи, но не человек, который хочет себя уважать. Пришло время удалиться, и, уходя, я ничем не жертвую.
– Но куда вы пойдете? Что будете делать?
– Что-нибудь подвернется. За четыре года я успел побывать адвокатом, политиком, учителем фехтования, актером – да, особенно последним. В мире всегда найдется место для Скарамуша. А знаете, в отличие от Скарамуша я, как ни странно, проявил предусмотрительность и теперь – владелец маленькой фермы в Саксонии. Думаю, мне бы подошло сельское хозяйство. Это занятие располагает к созерцанию, а я, в конце концов, никогда не был человеком действия и не подхожу на эту роль.
Алина взглянула ему в лицо, и в синих глазах ее была задумчивая улыбка.
– Интересно, существует ли роль, на которую вы не подходите?
– Вы так думаете? Однако нельзя сказать, чтобы я добился успеха хоть в одной из тех ролей, которые играл. Я всегда кончал тем, что удирал, – вот и теперь удираю, оставляя процветающую академию фехтования, которая, вероятно, достанется Ледюку. Виной этому – политика, от которой я также удираю. Вот что я действительно умею. Это тоже отличительная черта Скарамуша.
– Почему вы всегда подтруниваете над собой?
– Наверно, потому, что считаю себя частью этого безумного мира, который нельзя принимать всерьез. Если бы я принимал его всерьез, то лишился бы рассудка – особенно после того, как объявились мои родители.
– Не надо, Андре! – попросила она. – Вы же знаете, что сейчас неискренни.
– Конечно. Как вы можете ожидать от человека искренности, когда в основе человеческой природы лежит лицемерие? Мы воспитаны в лицемерии, живем им и редко осознаем его. Вы видели, как оно свирепствует во Франции последние четыре года: лицемерят революционеры, лицемерят сторонники старого режима – и в конце концов лицемерие породило хаос. И сам я, критикующий все подряд в это прекрасное, Богом данное утро, – самый отъявленный лицемер. Именно осознание этой истины не давало мне спать всю ночь. Два года я преследовал всеми возможными средствами… господина де Латур д’Азира. – Он запнулся, как бы не решаясь произнести это имя. – Два года я обманывал себя относительно мотивов, подстегивавших меня. Вчера ночью он назвал меня своим злым гением и признал, что это высшая справедливость. Возможно, так оно и есть, и даже если бы он не убил Филиппа де Вильморена, это ничего бы не изменило. Да нет, теперь я точно знаю, что это так, и вот почему я называю себя лицемером, бедным лицемером, занимающимся самообманом.
