Кабардинцы хлынули в образовавшуюся брешь, подобно водному потоку через пролом в запруде. Первыми были Канболет, Кубати, Тутук, Джабаги и Шот. Не отстал от них и Хатажуков, но здесь он понял, что стремиться дальше — глупо и опасно.
Впереди темь такая, словно у тебя повязка на глазах. А возле ушей гудят, как потревоженные шмели, татарские стрелы.
Кургоко пробился к Тузарову и велел ему крикнуть, чтобы все отошли за линию повозок и ждали рассвета.
* * *
Накануне вечером, когда Каплан-Гирей, посасывая костяной мундштук наргиле, грелся у себя в шатре среди жаровен с горящими углями, он и мысли не допускал, что возможно нападение кабардинцев. Приказал, однако, на всякий случай огородить свой личный стан вместе с отборной трехтысячной конницей сплошной цепью громоздких мажар. (Позже хан возблагодарил аллаха за то, что владыка небесный надоумил его поступить столь предусмотрительно.) Вечером он крепко заснул, правда, вздыхал тревожно во сне и слегка постанывал. Ханские телохранители тоже начали клевать носами, поддавшись расслабляющему воздействию наступившей тишины и ночного непроглядного мрака.
От жуткого ослиного рева хан проснулся не сразу. Пытался еще голову прикрыть подушкой. Изволив же услыхать дикое ржание лошадей, топот множества копыт и гортанные вопли целого войска, охваченного животным ужасом, Каплан-Гирей подскочил на своем ложе и свесил босые ноги с тахты. В шатер вполз на четвереньках Баттал-паша:
— О, луноподобный! Нельзя терять времени!..
— Знаю! Еще днем об этом говорили, — съехидничал хан.
— Лучше, ежели наш властелин будет наблюдать за ходом битвы с того берега! — плачущим голосом воскликнул паша.
— Да, конечно, оттуда будет гораздо виднее, — кротко заметил Каплан и, выкатив глаза, прошипел:
— Сгною в яме, ишачье отродье!
Скоро монарх сидел верхом на хорошем рослом коне гнедой масти и, окруженный своей верной гвардией, медленно протискивался к реке сквозь паническую сумятицу этого «вечера потрясений». Турецкие сапожки, украшенные узорчатым золотым орнаментом, он так и не обул. Босиком ехал. Хан и вылез-то из шатра с трудом, так как походное его жилище под натиском мечущихся лошадей повалилось набок.
С краю, у самого обрыва, нукеры Баттала-паши растащили в стороны несколько повозок (они еще не горели) и устремились дальше, рубя клычами направо и налево взбесившуюся толпу своих соотечественников. Наконец добрались до спуска, едва успев выскользнуть из-под клыков капкана.
Каплан-Гирей вспомнил вдруг об оставленном панцире, хотел даже послать за ним, но промолчал: чудесная броня была сейчас так же недостижима, как и луна, с которой сравнивали крымских владык.
В это время обладателем панциря снова стал Алигоко Вшитоловый. В невообразимом хаосе, творившемся на краю плато, он сумел сохранить трезвую расчетливость поведения, действовал быстро и решительно, как хорек в курятнике.
Под покосившимся пологом ханского шатра (опорный столб хоть и сильно накренился, но еще не упал) князь нащупал панцирь и теперь пытался запихнуть его в хурджин. Сослепу наступил на чье-то лежащее ничком тело, которое старчески пискнуло и запричитало аятами из Корана: «Бисмилляхи, рагмани, рагим…» В тот же миг край шатра загорелся — вероятно, из жаровни просыпались угли, — и Шогенуков узнал крымского кадия, а тот, выскакивая вместе с князем наружу, узнал Шогенукова. «Сунуть бы ему кинжал между ребер», — подумал князь, но резвый старик уже растворился в темноте.
Зариф ждал тут же, еле сдерживая под уздцы двух беснующихся коней.
Хвост многосотенного ханского сопровождения еще не был защемлен ринувшимися в атаку кабардинскими всадниками. Алигоко с Зарифом успели попасть в общий поток, но двигаться им пришлось по опасному краю пропасти, куда то и дело свергались то пешие, то конные, потесненные сбоку.
Уже возле самого выхода за этот поначалу спасительный, а теперь уже становящийся губительным тележный «рожон» кто-то схватил Алигоко за левую ногу, свирепо визжа удивительно знакомым голосом. Князю нетрудно было догадаться, что это Алигот-паша, потерявший и коня и своих слуг.
— Спасайся сам, пучеглазый! — крикнул Шогенуков и стукнул его по макушке круглым татарским калканом.
Алигот пошатнулся, выпустив княжескую ногу, и, не удержавшись на кромке утеса, сорвался вниз.
Алигоко и Зариф чуть ли не последними просочились на еще не занятое кабардинцами пространство, спустились к броду и поскакали берегом вниз по течению. Теперь им с татарами было не по пути, теперь ничего хорошего ожидать от хана не приходилось.
С рассветом ожесточенная битва возобновилась, но продолжалась недолго.
На горе оставалось татар не более тысячи и они не могли оказать решительного сопротивления. Кургоко выяснил: с ханом ушли около двух тысяч конников — и это все, что уцелело от огромного войска. Пленных и раненых было очень мало.
Потери кабардинцев сравнительно невелики, всего лишь тысячи полторы.
Кургоко намеревался преследовать хана и добить его окончательно, но другие князья не выразили явного желания уходить от оставшегося на плоскогорье богатства: здесь было столько оружия и уцелевших лошадей! Возбужденные уорки рыскали по полю, а над полем кружились тучи воронья.
Шогенукова нигде не обнаружили. Зато Алигота-пашу князь-правитель увидел застрявшим в развилке корявого дерева, выросшего на одном из карнизов каменистой кручи. Это дерево росло всего в паре саженей от края обрыва, но паша был мертв: ясно, что сердце его просто лопнуло от страха. Кургоко разочарованно поморщился, а встретившись с вопрошающим взглядом Джабаги, только махнул рукой. Неподалеку от них заглядывал в пропасть Шот.
— А еще говорят: «Стемнеет — мусор не выбрасывай». Плохая, мол, примета. Мы поступили наоборот — и нам же удача! Где теперь грозный хан?
— Так ведь гость поел — и на дверь поглядывает! — ответил другу Тутук. — А мы хорошо угостили хана.
От того места, где был шатер Каплан-Гирея, брел усталой походкой Ханаф. В одной руке он держал веревку, привязанную к шее своего чудом уцелевшего ослика, в другой — чудесные ханские сапожки.
— Сто лет тебе жизни, Кургоко-пши! — сказал Ханаф. — И всю жизнь таких вот побед. А это ханская обувка. Тебе несу…
— Возьми себе, — улыбнулся Кургоко, — И пусть твои внуки своему деду славу поют. Осел живой? Ну и дела!
— Ага! — кивнул головой Ханаф. — Геройский осел. Вот я думаю, надо бы моего серенького в сословие уорков перевести. Он заслужил.
Джабаги и Кургоко рассмеялись.
— Серенького — не знаю, — сказал князь, — а тебя, Ханаф, переведем. Как ты считаешь, Джабаги?
