— Чего же вы ждете, пан полковник? — на него в упор смотрела пара выразительных карих глаз, словно заколдовывая.
Кмитич слегка ударил пани Биллевич ладонью по белой упругой щеке. Чуть-чуть… Ее длинные ресницы еле заметно дрогнули, но девушка продолжала в упор смотреть на полковника своими расширенными черными зрачками.
— Сильней, пан дьявол! Бейте, не бойтесь! Мне это очень нужно.
«Нет, она, конечно, не из тех, кто считает, что тот, кто бьет, больше любит, — сообразил полковник, — это ее возбуждает. Не иначе. Или же тут дело вообще в чем-то другом».
Он дал ей пощечину. Чуть сильней, чем первую.
— Теперь по второй щеке! Бейте, князь! Мне нужно почувствовать вашу силу, чтобы верш получился настоящим! Я хочу оказаться на месте ваших врагов и прочувствовать ваши удары!
Кмитич отвесил ей три сочных, но все-таки осторожных пощечины, внимательно наблюдая, как затягивает туманом ее темные очи, а щеки розовеют, словно налившиеся соком августовские яблоки.
— Дзякуй, Самуль, — сказала она, но уже совсем другим тоном, нежным, зовущим…
Кмитич хотел Александру. Хотел ее всем сердцем, всеми мыслями и душой. Подчиняясь ее игре, он страстно впился в ее губы, стал грубо и быстро снимать с нее верхнее платье, что светские дамы называли «скромницей», затем среднюю «шалунью».. Пани Биллевич целовалась жадно, припадая к губам Кмитича, как к кувшину с водой после дневного перехода через пустыню. Она словно пила его губы, сладострастно постанывая, с широко открытыми тазами… Кмитич с ужасом думал, как сейчас начнет развязывать китовый ус, которым обычно женщины стягивают лиф платья, отчего все дамы всегда чуть наклонены вперед, что, тем не менее, выглядит весьма соблазнительно. Но завязки оказались простыми — ни китового уса, ни корсета, а Алеся не просто ждала, когда Кмитич развяжет их, но и активно помогала… Ее талия была тонкой сама по себе, без корсета! Пани Биллевич вновь застонала, когда Кмитич окончательно сорвал нижнее платье «секретницу», безвольной шуршащей массой упавшее к основанию ее длинных стройных ног в бархатных туфлях на французском высоком выгнутом каблучке и с узким тонким носком. В этих туфельках ее ноги выглядели особенно стройными и притягательными. Руки Кмитича опустились на ягодицы девушки, на редкость правильной круглой формы.
— Их тоже бейте! — почти приказала пани Биллевич. Кмитич повиновался и звонко шлепнул ее, наклонившись губами к затвердевшим розовым соскам девушки.
Он толкнул пани Биллевич прямо на постель, рядом с которой они уже стояли. Александра упала на спину, согнув в коленях ноги в так и не сброшенных бархатных туфлях и, приподнявшись на локтях, наблюдала все так же пристально, как Кмитич лихорадочно снимает свои красно-белые одежды. «Плевать на все! — думал Кмитич, наваливаясь всем телом на девушку. — Завтра может и не быть». Теперь он не бил Алесю, осыпая ее лицо поцелуями, он и не смог бы уже бить ее, даже играя. Но она и не просила больше…
* * *
— Завтра уезжай из Вильны, — говорил Кмитич, поглаживая кончиками пальцев ее волосы цвета кофе. Девушка лежала нагой, положив голову ему на грудь. Широкую, хорошо вылепленную грудь, и слушала, как бьется его сердце.
— Почему завтра? — тихо спросила Алеся.
— Потому что послезавтра в Вильно может войти царь. Завтра мы выдвигаемся к нему навстречу, но в победе сомневаются абсолютно все. Я же уверен в том, что нам ничего не удастся сделать. Еще никогда тонким ножом не получалось спилить толстый дуб. Никогда двадцать даже самых опытных солдат с лучшим оружием не смогут одолеть толпу в десять тысяч неопытных даже безоружных мужиков. Не получится и у нас. Слушай, — Кмитич серьезно посмотрел на девушку, — а зачем ты меня просила бить тебя? Ведь ты это сделала не просто так?
— Нет, не просто так, — она, виновато улыбнувшись, бросила на Кмитича чарующий его взгляд, — я так боялась, что ты просто уйдешь, погруженный в свои думы и проблемы. Ведь в наш просвещенный век люди настолько целеустремленны и прагматичны, что… что занятие любовью считают пустой тратой семени. Врачи на полном серьезе советуют кастрировать тех, кто занимается онанизмом.
Кмитич покраснел. Ему стало жутко неловко. Он еще ни разу так запросто не обсуждал такие деликатные темы ни с одной девушкой. Но пани Биллевич, похоже, была лишена всех комплексов на этот счет.
— Что-то я такого не слышал, — Кмитич смущенно потупился, — по поводу врачей.
— А я читала.
— Пишут всякую ерунду, — усмехнулся Кмитич, — для меня любовь, какой она была сто лет назад, таковая и ныне есть. Вы, девушки, слишком верите всяким авторитетным и властным людям, которые болтают невесть что, как простые базарные торговки. Врачи… врачи и ученые из их числа. Еще одни Михалоны Литвины. Ну, а бить-то зачем тебя?
— Я подумала, что это тебя возбудит. Люди говорят, что ты любишь насилие, потому и врагов своих так беспощадно убиваешь.
— Чушь, — Кмитич уже не улыбался. — Что же это такое?! Болтают обо мне черт знает что! Неужели я такой уж знаменитый человек, что ко мне столько внимания? Неужели я такой уж беспощадный, что нужно об этом говорить?
— Нет, ты не такой, каким тебя расписывают.
— Из меня чистого черта делают разные болтуны! Беспощадный… Разве можно идти с обнаженной саблей в атаку и щадить при этом своих врагов?!
— А что ты чувствуешь к своим врагам, когда идешь на них? — глаза Алеси уставились на Кмитича.
— Что чувствую? Ненавижу! Готов в порошок стереть! Но как же иначе?! А вот после боя я совершенно не питаю к пленным никакой ненависти. Даже где-то сочувствую им. Я против пыток и казней военнопленных. Солдата нужно убивать на поле боя, а в плену он пленный, и с ним нужно обращаться соответственно благородным законам войны и чести дворянина. Однажды в Смоленске я видел, как наш ратник разломал испеченный для него женой лаваш и поделился с двумя пленными московскими пехотинцами. Я еще подумал, что пусть этого ратника сбережет Матерь Божья. Мы все такими должны быть, но… не сейчас. К сожалению, московиты не из такого теста люди, как мы. Они нас ненавидят. Я видел, что они сотворили в Орше, в Несвиже… И не ясно, за что они нас так. Может, за то, что мы лучше их живем? И тут вот что выходит: мы должны так же с ними воевать, как и они с нами. Иначе проиграем. Я одно понял на этой войне — мы очень разные. Встретились два мира, и тут не до расшаркиваний, не до благородства. Нужно рвать врага в клочья, чтобы он нас боялся, как боится диких зверей человек, затерявшийся в дремучем бору. Нужно превращать Литву в этот самый дремучий бор, где из-за каждого куста, из-за каждого дерева на тебя может выскочить дикий вепрь с острыми клыками, зубастый волк, свирепый медведь, вот только нам самим и нужно становится этими зверьми.
