Кмитич покраснел. Ему стало жутко неловко. Он еще ни разу так запросто не обсуждал такие деликатные темы ни с одной девушкой. Но пани Биллевич, похоже, была лишена всех комплексов на этот счет.
— Что-то я такого не слышал, — Кмитич смущенно потупился, — по поводу врачей.
— А я читала.
— Пишут всякую ерунду, — усмехнулся Кмитич, — для меня любовь, какой она была сто лет назад, таковая и ныне есть. Вы, девушки, слишком верите всяким авторитетным и властным людям, которые болтают невесть что, как простые базарные торговки. Врачи… врачи и ученые из их числа. Еще одни Михалоны Литвины. Ну, а бить-то зачем тебя?
— Я подумала, что это тебя возбудит. Люди говорят, что ты любишь насилие, потому и врагов своих так беспощадно убиваешь.
— Чушь, — Кмитич уже не улыбался. — Что же это такое?! Болтают обо мне черт знает что! Неужели я такой уж знаменитый человек, что ко мне столько внимания? Неужели я такой уж беспощадный, что нужно об этом говорить?
— Нет, ты не такой, каким тебя расписывают.
— Из меня чистого черта делают разные болтуны! Беспощадный… Разве можно идти с обнаженной саблей в атаку и щадить при этом своих врагов?!
— А что ты чувствуешь к своим врагам, когда идешь на них? — глаза Алеси уставились на Кмитича.
— Что чувствую? Ненавижу! Готов в порошок стереть! Но как же иначе?! А вот после боя я совершенно не питаю к пленным никакой ненависти. Даже где-то сочувствую им. Я против пыток и казней военнопленных. Солдата нужно убивать на поле боя, а в плену он пленный, и с ним нужно обращаться соответственно благородным законам войны и чести дворянина. Однажды в Смоленске я видел, как наш ратник разломал испеченный для него женой лаваш и поделился с двумя пленными московскими пехотинцами. Я еще подумал, что пусть этого ратника сбережет Матерь Божья. Мы все такими должны быть, но… не сейчас. К сожалению, московиты не из такого теста люди, как мы. Они нас ненавидят. Я видел, что они сотворили в Орше, в Несвиже… И не ясно, за что они нас так. Может, за то, что мы лучше их живем? И тут вот что выходит: мы должны так же с ними воевать, как и они с нами. Иначе проиграем. Я одно понял на этой войне — мы очень разные. Встретились два мира, и тут не до расшаркиваний, не до благородства. Нужно рвать врага в клочья, чтобы он нас боялся, как боится диких зверей человек, затерявшийся в дремучем бору. Нужно превращать Литву в этот самый дремучий бор, где из-за каждого куста, из-за каждого дерева на тебя может выскочить дикий вепрь с острыми клыками, зубастый волк, свирепый медведь, вот только нам самим и нужно становится этими зверьми.
— И вот с таким воином как ты, мы обречены? Сдадим Вильну врагу? — Алеся почти в упор приблизила свое лицо к его глазам. Кмитич погладил ее порозовевшую щеку, поцеловал в губы, в шаза:
— Увы, Алеся, один я в поле не воин. Тем более что полевой гетман не подчиняется напрямую великому гетману. Вот и сейчас: Радзивилл хочет дать врагам бой перед Вильной, говорит, стены не обновлялись несколько десятков лет и город не готов к обороне. Жаромский из-за стен выходить не собирается, а Гонсевский вообще уходит к Зеленому мосту.
— А шведы? — девушка испуганно приподняла голову, глядя в глаза Кмитичу. — Мы же заключили с ними союз!
— Заключили. Но где их армия? Она в Польше. Де ла Гарды имеет при себе лишь маленький отряд личной охраны. Тут и Сапеги нет. Хитрец опять ретировался. Михала нет. Под Ошмянами казаками Золотаренко разбит ротмистр Глебович. А Гонсевский с гетманом спорят, как лучше обороняться. Похоже, что и Гонсевского не будет с Радзивиллом, если они не договорятся. Посполитое рушение кое-как собралось. Но что за рушение?! Две тысячи восемьсот человек! Из Лидского повета пришли сто гусар и сто казаков легкой кавалерии. Смех, да и только! Капля в море! И такая картина везде.
— Неужели?
— Так, пани Алеся. Бегите из города. Вот когда царская тирания лучше нашей сопливой демократии! Там царь сказал: идем на Вильну — и все идут. И кто хочет, и кто не хочет. А у нас каждый сам себе командир, а в итоге нет сплоченной армии…
Пани Биллевич уже сидела на коленях и с испугом смотрела на Кмитича, абсолютно не смущаясь своей наготы, в отличие от всех предыдущих девушек Кмитича, и даже его жены.
— И это говорит пан Кмитич? — усмехнулась Алеся. — Тот, который всегда побеждает и всегда выходит невредимым из любой битвы?
— Не делайте из меня римлянина, ясновельможная пани, как делал из нас этот Михал он Литвин! — Кмитич тоже сел, стараясь не смотреть на нее. — Я же ведь не дьявол, а человек! Видели бы вы, пани, как мы с гетманом один раз тикали под Шепелевичами! Нет непобедимого пана Кмитича! Это только глупые слухи да легенды!
— Глупо говоришь сейчас ты! — серьезно смотрела на полковника Алеся. — Нет, ты в самом деле непобедим, ты разгромишь врагов и сейчас. Все у тебя получится. Не противься судьбе! Христос тебя выбрал, и ты сейчас владеешь ситуацией как никто. На тебе перст Божий! Жаль, что ты не гетман, но ты им будешь, если поверишь в свои силы!
— Эти файные слова припасите, пани Алеся, для своего верша, — горько усмехнулся Кмитич. Он встал и начал медленно одеваться, — я очень рассчитывал на шведскую армию, на свою армию. Но нет ни первой, ни второй. А я не волшебник! Я просто полковник. Может быть, и удачливый, но не более. Без солдат я тоже ничего не могу поделать. Полковник — от слова полк. Мне нужен полк, а лучше много полков. Один в поле не воин.
— Какой же вариант событий предлагаешь ты, Самуэль, если тебе не нравится тактика Радзивилла и Гонсевского?
— Я бы просто уходил. Сохранил бы армию, сохранил бы Вильно, — говорил Кмитич, застегивая камзол, — переходил бы к той партизанской войне, которую вел под Несвижем, Миром и Городзеей. Там тоже стояли московиты, но они не могли назвать себя хозяевами. Мой отряд и отряд городзеевского пана Коржа, даже не знаю, кто он, громили по всей округе обозы и фуражистов московитян, делали налеты на сами города. В результате Хованский ушел из Несвижа. Так надо действовать и здесь.
— И кто тебе мешает? Убеди гетмана!
— Убедить гетмана? — Кмитич горько усмехнулся, поправляя свой красный камзол. — Он мой командир. Я могу только советовать. И похоже, пан Януш Радзивилл уже принял решение. Если и я его покину, то это будет уже чересчур. Если надо хотя бы символически оборонять Вильну, то я это буду делать. Мне тогда не будет стыдно перед самим собой.
— Добре, пан Самуль, — Алеся вскочила на свои длинные стройные ноги, набрасывая халат, — так и делай, как тебе велит совесть! А я в Вильне останусь, останусь тебя ждать!
— Не надо, — нахмурил брови Кмитич и взглянул в ее широко распахнутые ему навстречу глаза, — не надо, любая моя Алеся, уезжай в Кейданы, умоляю. В Жмайтии сейчас безопасней, там шведы. Там и увидимся вновь, коль Бог даст.
