— Мы должны объединиться. Настоящая угроза не от шведов, но с востока исходит! Они вас захватят, а потом на нас переметнутся!
В руках Плевако сжимал мятую газету «Avizo-Relation oder Zeitung», привезенную из Майнца. Встреча началась с того, что Плевако зачитал новости из этой газеты.
— Послушайте, браты, что пишет Лазарус Кительман, брандербургский посол в Вильну к царю Московии! — дрожащим голосом объявил Винцент Плевако и начал медленно читать, на ходу переводя с немецкого: «Все города и вески сожжены. Кучами лежат трупы убитого местного населения. Также женщины и дети. Не похороненные лежат мертвые тела повсюду. Живых нигде не видно…»
Далее газета сообщала, что виленских мастеров и ремесленников, а также молодых женщин хватают и отсылают в Московию, а старых женщин и детей бросают в огонь. Вильня горит, храмы разграблены, причем не только католические и протестантские, но и православные. За Вострой Брамой на Росах спалена православная церковь. «Московский царь ведет неслыханную доселе войну, — писала газета, — войну не по захвату городов и населения страны, но по полному уничтожению жителей с целью захвата одной лишь территории. Это настоящий Великий Потоп для Литовского княжества…» — голос Плевако дрогнул.
Глотая слезы, читал он, что виленский костел Святого Михаила, основанный знаменитым литвинским канцлером Львом Сапегой, разграблен. Разрушен и разграблен склеп самого Льва Сапеги…
Плевако уронил газету на стол, его голубые глаза заблестели от слез:
— Вот, даже немцы в шоке от того, что учинили в столице нашей эти нехристи! Погибло от восьми до десяти тысяч виленцев — почти половина всех жителей!
— А как же наша армия?!
— Почему не защитили Вильну?!
— О чем думает великий князь?!
— Что же это творится, браты?!.
Студентам уже было не до песен. Теперь все разделяли точку зрения Вилли Дрозда.
Плевако же больше не мог говорить, он уронил лицо в ладони, оплакивая родной город, своих родных и близких. Александр Сичко успокаивал его, обнимая за плечи. Теперь и ему, Александру Сичко, уже более не казался таким уж безопасным его родной Ковно — город, лежащий чуть западней Вильны в излучине Немана и Вилии.
— Забойцы! Не жить им! — крикнул кто-то. — Прав был Вилли! Надо возвращаться на родину и чем попало убивать этих гадов, пока никого не останется в Литве!
— Чем попало не будем, — спокойно сказал, поднимаясь со своего стула, Дрозд. Он был рад, что все начинают прислушиваться к нему, чего не было изначально.
— Надо закупить оружие, — продолжал Вилли, — нанять пару офицеров, научиться этим оружием владеть, прибыть в расположение великого гетмана и вступить в его армию. Если он откажет, самим организовать отряд из таких же, как мы, и нападать на сволочей, душить их, не щадить, как они не щадят нас. Теперь вы убедились, что эта война — совсем не то, что было до этого? Теперь вопрос поставлен так: быть или не быть Литве, нам всем…
А дома Вилли ожидало письмо от… Рембрандта. Дрожащими пальцами Вилли развернул бумажный лист и прочел сумбурные, явно начертанные нетрезвой рукой строки на фламандском языке:
«Дорогой Вилли.
Знаю, какая беда пришла в твою родную страну. Дал же Бог вам такого воинственного соседа! Я так бы хотел тебе помочь! Но сейчас я не так богат, как был раньше, увы. У меня сейчас плохое финансовое положение. Тем не менее, как-то я помочь смог бы. И тебе, и себе тоже. Я могу хорошо продать картину «Огненный всадник», а тебе передать третью часть за продажу картины. Или так — не треть, а всю половину! Пришли мне «Всадника», в каком бы состоянии картина ни была.
Искренне твой, учитель».
Великий художник, правда, не стал называть истинную причину, по которой он вспомнил про «Всадника».
В Амстердаме Рембрандт познакомился с литвинским молодым паном Огинским, который, отучившись несколько лет в Голландии, скучал по родине. Видя, что Огинский не испытывает нужды в деньгах и собирается купить какую-нибудь картину, напоминающую ему о родине, художник предложил «Огненного всадника», которого тут же обратно переименовал в «Литвинского». Огинский оживился и готов был приобрести полотно за большую цену — три или даже четыре сотни немецких дукатов — даже не глядя на работу.
— Я знаю, как вы пишете, маэстро, и мне не нужно предварительно осматривать картину. Я беру ее! — заявил Огинский. Рембрандт, одурев от сумасшедшей цены за, как он полагал, неудачную вещь, «провальную работу», в тот же день бросился писать послание Вилли.
«Дьявол!» — Вилли бросил лист на стол и стал ходить взад-вперед по скрипучим половицам. То, чего он не ожидал, да и не хотел ожидать, произошло. Его гуру вспомнил-таки про «Всадника». И как не вовремя! Что же делать? Написать правду? Отдать деньги за картину? Наврать? Врать он учителю никак не смог бы. Вернуть деньги — тоже: монеты он частично потратил на аренду жилья, а частично отложил на дорогу домой и создание отряда. Как быть?
«Будет честно, если я напишу, что деньги за продажу картины я пустил на формирование хоругви добровольцев, — решил Дрозд, — если учитель знает о беде, которая обрушилась на Литву, то пусть примет это как есть. Пусть знает, что «Всадник» уже ускакал на помощь литвинам». Хотя в глубине души Вилли понимал, что вовсе не война в Литве заставила Рембрандта написать сей лист. Это вынудило сделать его нищенское положение. Вилли ничем не мог помочь своему учителю. Все эти мысли разрывали сердце молодого художника. Он сел за свой заляпанный краской и порошком ультрамарина стол и уронил голову на руки.
Конец первой книги
«Красивый мальчик» (польск.)
Ворон (бел.)
Сатисфакция? Извольте… (нем.)
На самом деле (лат.)
Успешно (лат.)
В великом разгроме были убиты (лат.)
Невинные тела (лат.)
Беспечно (лат.)
В результате (лат.)
«Дорогой мой Михал. Сразу приступаю к делу: положение сложное, собираю армию. Твои средства и силы нам бы очень помогли. Присоединяйся к моему войску, будем вместе освобождать Великое княжество Литовское от врагов. Меня еще не переизбрали великим гетманом, и я пока не имею прав командовать, поэтому прошу как брата. Очень на тебя рассчитываю!» (бел.)
