Я отдал распоряжения о том, чтобы о нападении на дом Медины стало известно как можно раньше, отправив несколько посланцев с записками, и вернулся в гостиную. Все пили кофе и херес. Медина, похоже, несмотря на происхождение напитка, находил его слишком непривычным. Дон Алонсо нервничал и встретил меня горящим взглядом. Я сообщил ему, что известия посланы нужным адресатам, и он немного успокоился. Хотя, конечно, как он и предполагал, мы их выманили — но только затем, чтобы не рисковать и не множить поводы к первым войнам новой «империи», если таков был чей-то замысел.
— Каким-то образом вы это предвидели, — проговорил Медина. — Каким же? Кто именно нам угрожает, кроме еретиков?
— Тот же, кто угрожает им, — как само собой разумеющееся, ответил отец. — Потому что есть еще одна разновидность ереси, которая, если все вскроется, не понравится никому их тех, кто сражался прежде между собой.
— Как же такое может быть? — вопросил де Лейва. — Почему о них до сих пор ничего не было слышно?
— Возможно, скоро мир о них услышит. И поскольку в их интересах посеять как можно больше смуты, мне бы очень хотелось, чтобы при любых обстоятельствах вы постарались остаться в живых.
— Какое удивительное пожелание… — скептически заметил Медина.
— Его могла бы подтвердить и ее величество Елизавета, — мягко, почти вкрадчиво сказал Рауль, и Медина снова ошеломленно моргнул.
— О, ее величество… — еле слышно пробормотал де Лейва.
— Ее величество очень обеспокоена, — подтвердил Рауль, — тем, что происходит с ее мужем. На него с некоторых пор оказывается некое влияние, о природе которого он имеет весьма малое представление. Но в очень скором времени все должно будет разъясниться.
— О… — проронил Медина, явно что-то напряженно обдумывая.
«Не зря ли это все? — подумал я. — Наши неприятности им только в радость, пока они не понимают, в чем дело, а понять в чем дело они просто не смогут».
— И между тем, происходящая у нас смута никоим образом не сыграет вам на руку, — продолжал Рауль. Медина снова недоуменно моргнул. — Потому что под ударом стоит не какая-то определенная держава. Скорее, дело касается всех монархий и установленного миропорядка. И разумеется, церкви. Да и не только… — Рауль сделал многозначительную паузу.
— Что значит, не только?..
— Это война веры, господа, — мягко сказал отец с таким видом, как будто это было именно то, чего они ждали. — Война за души. Потому, что зверь уже оставляет свои метки. И если однажды вы столкнетесь с этими людьми, а вы теперь непременно с ними столкнетесь, вы это поймете.
— Простите, не сочтите за недоверие, — деликатно и ненавязчиво заметил Медина, — вы ведь понимаете, что это звучит как сущее мракобесие?..
— Разумеется. Ведь именно мракобесие нас всех и ожидает.
Чуть позже стало точно известно, что произошло то, что и «должно было». Колиньи был пока жив, и точно так же ранен в руку, как и при классическом развитии событий. Да и в прочем развитие событий оставалось классическим, как бы мы ни беспокоились, что оно может ускориться или заранее сменить направление.
— Поздно, — проговорил Огюст, глядя в стену. В одной руке у него был графин с вином, а в другой стакан. Графин опустел наполовину, но взгляд Огюста не мутнел и не прояснялся. Выглядел он устало, растрепанно и попросту убито. — Что можно сделать за один день? Завтра я уйду туда и останусь там, и будь что будет.
— Куда именно? — на всякий случай уточнил отец, пристально на него поглядывая.
— К Колиньи. Сколько смогу, гадов я поубиваю… а там — какая разница? Зато все это кончится…
— Не думаю, — спокойно возразил отец. — Я договорился с нашими английскими друзьями. Послезавтра вечером адмирала тайно перевезут в дом Уолсингема.
— Послезавтра? — недоумевающе переспросил Огюст, будто очнувшись.
— Да, если сделать все слишком рано, уловка не сработает. Полагаю, ты поможешь нам это устроить.
— Но минутку!.. — воскликнул Огюст. — Ведь будет уже двадцать четвертое!
— Правильно, — подтвердил я. — Если все пойдет как обычно, двадцать четвертого еще будет относительно спокойно…
— Как это? — перебил Огюст, и я понял, что последнее время он очень многое пропускал мимо ушей. В его глазах плескалось искреннее возмущение. — Это невозможно! Ведь в ночь с двадцать третьего на двадцать четвертое…
Мы с отцом дружно покачали головами.
— С двадцать четвертого на двадцать пятое!..
— Ничего подобного! — решительно заявил Огюст, его голос напряженно задрожал. — Я когда-то интересовался… я точно помню это по всем справочникам!..
— Старая ошибка в переводе, я тоже это точно помню, — кивнул я. — Очень старая и кочующая из книги в книгу.
— Как дата сражения при Жарнаке, — подхватил отец, побарабанив пальцами по свинцовому переплету окна, у которого стоял. На окно упало несколько капель, но это было все, что перепало земле от давящего предчувствиями дождя. — Ее частенько помещают в тысяча пятьсот шестьдесят седьмой год. Но кажется, вы оба были там в шестьдесят девятом году.
— Абсурд! — воскликнул Огюст, глядя на меня с трагическим упреком. — Опять это! Ты же не можешь основываться только на беллетристике!
— Да как раз не только. Они повинны только в том, что у них я впервые заметил расхождение — двадцать четвертого еще все было спокойно. И в конце концов, у них-то не было проблем с переводом с другого языка. А еще в энциклопедиях пишут, что алые и белые розы были в гербах домов Ланкастеров и Йорков, тогда как гербы у них у всех были с леопардами и лилиями, не считая деталей, обозначавших разные степени родства. А розы были только личными эмблемами, так же как три солнца Эдуарда Четвертого, его же роза в солнце или вепрь Ричарда Третьего.
Огюст вздохнул и, не выпуская из руки пустой стакан, ожесточенно потер лоб запястьем.
— Но ведь день святого Варфоломея — двадцать четвертое!
— Да в том-то и дело, что нет! Это «Ночь» началась двадцать четвертого, в канун дня святого Варфоломея, который на самом деле — двадцать пятого!
Огюст вытаращил глаза.
— Что за ересь?! Не может быть такого!
Я вздохнул, начиная злиться.
— Послушай, Огюст уж насчет ереси поверь на слово! Кто из нас, черт возьми, католик?! Уж в этой жизни тебя эти святые точно никогда не интересовали!
Огюст поколебался.
— Я очень надеюсь на то, что ты меня просто не обманываешь… из каких-нибудь там психологических соображений…
— Нет. К тому же, к твоему сведению, все церковные праздники начинают праздноваться с ночи, когда заходит солнце, «с первой звезды». А потом — именно эта ночь все и спутает. Она будет так известна, что двадцать четвертое припишут именно самому святому Варфоломею. Но это ошибка, каких полно. Только пока не сунешься куда-то всерьез, это ни для кого не имеет такого уж значения.
