— Провалилось, матушка! Этого франтика предупредили, и он улепетнул в окно.
— В конце концов, — сказала Екатерина, — я все-таки узнаю, кто этот злой гений, что разрушает все мои замыслы… Я подозреваю, кто… и горе ему!
— Так как же, матушка? — спросил герцог Анжуйский.
— Предоставьте это дело мне.
И она нежно поцеловала сына в глаза, провожая его из кабинета. Сейчас же к королеве-матери вошли вельможные дамы ее личного двора.
Карл был в хорошем расположении духа — своеволие Маргариты не раздражило его, а скорей развеселило: он лично ничего не имел против самого Ла Моля, и если накануне ночью с некоторым азартом поджидал Ла Моля в коридоре, так только потому, что это было похоже на охоту из засады.
Наоборот, герцог Алансонский переживал большое беспокойство. Его всегдашнее чувство неприязни к Ла Молю обратилось в ненависть с той минуты, как он узнал, что Ла Моль любим его сестрой.
Маргарите приходилось одновременно и напряженно думать, и неусыпно следить за происходящим, ничего не забывать и быть настороже. О вчерашней сцене с ней никто не говорил, как будто ничего и не было.
Польские послы прислали тексты своих речей для предстоящего приема. Маргарита прочла их речи, на которые каждый член королевской семьи, кроме короля, должен был произнести ответную речь. Карл разрешил Маргарите ответить, как она найдет нужным, очень строго отнесся к подбору выражений в речи герцога Алансонского, а речью герцога Анжуйского остался более чем недоволен: всю ее беспощадно исчеркал и переправил.
Это заседание хотя еще не вызвало никакой вспышки, но крайне раздражило многих. Генриху Анжуйскому надо было почти всю свою речь переделать заново, и он пошел заняться этим делом. Маргарита, не имевшая никаких вестей от Генриха Наваррского, кроме проникшей сквозь разбитое окно, поспешила к себе в надежде найти там своего мужа.
Герцог Алансонский, подметив нерешительность в глазах своего брата Анжу и тот особый взгляд, каким Анжу и мать многозначительно обменялись, ушел к себе, чтобы обдумать это обстоятельство, в котором он видел начало каких-то новых козней.
Наконец и Карл собрался пройти в кузницу, чтобы закончить рогатину, которую он делал сам. Екатерина его остановила. Карл, подозревавший, что встретит со стороны матери сопротивление своим распоряжениям, пристально глядя на нее, спросил:
— Что еще?
— Сир, только одно слово. Мы забыли обсудить одно обстоятельство, а между тем оно немаловажно. На какой день мы назначим торжественный прием?
— Ах да! Верно! — сказал Карл, садясь в кресло. — Давайте, матушка, поговорим. Какой день вам был бы угоден?
— Мне думается, — ответила Екатерина, — что в самом умолчании об этом, в кажущейся забывчивости вашего величества заключался какой-то глубоко продуманный расчет.
— Нет, матушка! Почему вы так думаете?
— По-моему, сын мой, — кротко ответила Екатерина, — не надо показывать полякам, что мы так гонимся за их короной.
— Наоборот, матушка, — ответил Карл, — это они торопились и ехали сюда из Варшавы форсированным маршем… Честь за честь, учтивость за учтивость!
— Ваше величество, вы, может быть, и правы, с одной стороны, но с другой — может быть, и я не так уж неправа. Итак, вы за то, чтобы поторопиться с торжественным приемом?
— Конечно, матушка! А разве вы придерживаетесь другого мнения?
— Вы знаете, что у меня нет других мнений, кроме тех, которые могут наиболее способствовать вашей славе; поэтому я опасаюсь, не вызовет ли такая торопливость нареканий в том, что вы злоупотребили возможностью избавить королевскую семью от расходов на содержание вашего брата, хотя он, несомненно, возмещает это своею преданностью и военной славой.
— Матушка, — ответил Карл, — при отъезде брата из Франции я одарю его настолько щедро, что никому даже в голову не придет то, чего вы опасаетесь.
— Тогда я сдаюсь, — ответила Екатерина, — раз на все мои возражения у вас есть такие хорошие ответы… Но для приема этого воинственного народа, который судит о силе государства по внешним признакам, вам надо показать большую военную силу, а я не думаю, чтобы в Иль-де-Франс было сейчас много войск.
— Извините меня, матушка, за то, что я предусмотрел события и подготовился. Я призвал два батальона из Нормандии, один из Гиени; вчера прибыл из Бретани отряд моих стрелков; легкая конница, стоявшая постоем в Турени, будет завтра же в Париже, и в то время, когда все думают, что в моем распоряжении не более четырех полков, у меня двадцать тысяч человек, готовых предстать на торжестве.
— Ай-ай-ай! Тогда вам не хватает только одного, — сказала Екатерина, — но это мы достанем.
— Чего?
— Денег. Не думаю, чтобы у вас их было чересчур много.
— Наоборот, мадам, наоборот! — ответил Карл IX. — У меня миллион четыреста тысяч экю в Бастилии; мои личные сбережения дошли за последние дни до восьмисот тысяч экю, — я их запрятал в погреба здесь, в Лувре; а в случае нехватки у Нантуйе припасено триста тысяч экю, и они в моем распоряжении.
Екатерина вздрогнула: до сих пор она видала Карла буйным, вспыльчивым, но никогда не замечала в нем человека дальновидного.
— Значит, ваше величество, вы думаете обо всем? Это замечательно! И если только портные, вышивальщики и ювелиры поторопятся, то через каких-нибудь полтора месяца ваше величество будет иметь возможность принять послов.
— Полтора месяца? — воскликнул Карл. — Да портные, вышивальщики и ювелиры работают с того дня, как стало известно, что мой брат избран королем. На крайний случай все может быть готово хоть сегодня, а через три-четыре дня — уж наверное!
— О! Я даже не думала, что вы торопитесь до такой степени, сын мой.
— Я же вам сказал: честь за честь!
— Хорошо. Значит, эта честь, оказанная французской королевской семье, вам так льстит?
— Разумеется.
— И видеть французского принца на польском престоле — это ваше горячее желание, не так ли?
— Совершенно верно.
— Значит, вам важен сам факт, а не человек? И кто бы там ни царствовал, вам…
— Нет, матушка, совсем не так. Какого черта! Останемся при том, что есть! Поляки сделали хороший выбор. Это народ ловкий, сильный! Народ-вояка, народ-солдат — он и выбирает в государи полководца. Это логично, черт возьми! Брат Анжу как раз по ним: герой Жарнака и Монконтура для них скроен, как по мерке… А кого же, по-вашему, им дать? Алансона? Труса?.. Нечего сказать, хорошее представление создастся у них о Валуа! Алансон! Да он удерет от свиста первой пули; а Генрих Анжуйский — это воин! Хорош! Пеший ли, конный ли, но всегда — шпага наголо и впереди всех!.. Удалец! Колет, рубит, режет! О! Мой брат — это такой вояка, что будет водить их в бой круглый год, с утра до вечера. Правда, пьет он мало, но покорит их своей выдержкой, вот и все! Милейший Генрих будет там как дома. Гой! Гой! Туда! На поле битвы! Браво трубам и барабанам! Да здравствует король! Да здравствует победитель! Его будут провозглашать императором по три раза в год! Это будет великолепно для славы французского двора и чести Валуа!.. Быть может, его убьют, но — черт возьми! — какая это будет восхитительная смерть!
