капища стоят [7]. Вот когда дед мой в Бургундии герцогом был, там при короле Гунтрамне еще лучше Иисус Христос был. Параличных на ноги ставил, золотуху лечил, баб с бесплодным чревом исцелял. И ведь рожали потом! Сотни людей те чудеса видели. Жил он себе не тужил, пожертвования ему возами везли, а он, дурак, возьми и начни их бедным раздавать. Хоть бы что-нибудь себе оставил. А потом он как-то ляпнул прилюдно: «Hе копите себе сокровищ на земле, где моль и ржавчина разъедают, и воры вламываются и уносят; но копите себе сокровища на небесах, где ни моль, ни ржавчина не разъедают, и где воры не вламываются и не уносят; ибо где сокровище твое, там будет и сердце твое». Тут-то и поняли все, что чудеса его от самого нечистого, а сам он распоследний самозванец. Такого ведь даже сама святая Радегунда себе не позволяла. Святые отцы сильно на него за это разгневались. Ишь, сказали, негодяй какой, удумал словами из Священного Писания народ смущать.
— И что с ним за это сделали? — всхлипывая от смеха, спросила Нантильда.
— Епископ Аврелий Арелатский слуг за ним послал, — пояснил герцог. — С его благословения они того проходимца и зарезали [8].
— А этот тоже все бедным раздает? — спросила Нантильда.
— Что вы, королева! — отмахнулся герцог. — Этот жадный, как лионский меняла. Но тоже хорош, ничего не хочу сказать.
— А каков он? — жадно спросила королева.
— До того речистый негодяй, что толпу зимой купаться уговорит, — убежденно ответил Арнеберт. — Как рот свой раскроет, так целые толпы собираются. Он как-то двух слепцов наложением рук при всех излечил, и в него куча народу уверовала. А уж бабы от него, словно заколдованные выходят. Верят каждому его слову. С ним целая шайка работает. Это они слепыми и хромыми притворяются, порядочных людей дурят. Я их всех повесить хотел, ваше величество, а тут вы приехали. Может быть, колесуем кого-нибудь? У нас давно на колесе не казнили никого. Надо хоть немного народ поразвлечь. Скука здесь просто неимоверная.
— Давай колесуем, я не против, — равнодушно пожал плечами Дагоберт, и герцог Арнеберт, поклонившись, вышел прочь.
— Подари его мне, мой король, — Нантильда положила свою маленькую ручку на плечо Дагоберта. — Нам очень пригодится этот человек.
— Но он же виновен в святотатстве! — удивленно посмотрел на нее король. — Ты не хочешь, чтобы его казнили?
— Конечно же, нет! — решительно помотала головой Нантильда. — Наоборот, я пообещаю ему кучу золота, если он сделает то, что я ему скажу. У меня как раз родилась одна неплохая мысль…
Январь 631 года. Новгород
После недолгих волнений княжество успокоилось. Всех виновных казнили, их семьи отправили в дальние веси под надзор, а на освободившиеся места назначили верных людей из старост и отставных военных. Жизнь уже вошла в свою колею, и даже дома все стало как-то спокойнее. Людмила не поднимала глаз, и полностью ушла в воспитание детей, не смея больше прекословить мужу ни в чем. Только смотрела на него иногда с затаенной болью, как побитая собака, жадно ловя его ответный взгляд. Она радовалась, как ребенок, когда в том взгляде видела хоть что-то, похожее на любовь и теплоту, и даже плакать по ночам стала куда реже. Самослав же старательно делал вид, что забыл историю с отравлением, но еду ему теперь подавала исключительно Батильда, которая получила звание кравчего. Это случилось не сразу, а через несколько дней, когда князь вдруг понял, что не может есть то, что приносит ему собственная жена. Ему просто кусок в рот не лез. Тем не менее, они снова делили постель, и Людмила в такие ночи была просто ненасытна, как будто боялась, что вот-вот снова потеряет мужа. Она даже засыпала теперь, положив на него руку, и просыпалась в испуге тут же, если он пробовал убрать ее. Самослав не злился на жену, видя искренний страх любящей женщины, которая вконец извела себя, измученная чувством вины. Ей было очень тяжело, он видел это совершенно отчетливо. И тогда он просто обнимал Людмилу, а она мгновенно засыпала, доверчиво уткнувшись ему в грудь, совершенно счастливая.
После серьезных раздумий, Самослав стал жить на два дома, ночуя то в Новгороде, то в загородной усадьбе. На удивление, это не вызвало возражений ни у Людмилы, ни у Марии. Первая была рада без памяти, что ее и вовсе не выслали куда-нибудь в Солеград, отняв детей, а вторая даже такое положение вещей посчитала своей личной победой. Она и не рассчитывала, что князь выгонит из дому мать своих детей, на которую в прямом смысле молится половина города. На семейном фронте установилось хрупкое равновесие, и это перестало отнимать у князя время и душевные силы. Его женщины по-прежнему друг друга терпеть не могли, но прятали свои чувства очень глубоко. Одна потому, что все еще чувствовала свою вину, а вторая была слишком умна для того, чтобы показать свою ревность. И да, Людмиле пошили платье, которое не уступало платьям соперницы.
Мария, тщательно обдумав все, что случилось недавно, зачастила в церковь, в мгновение ока став лидером местной христианской общины. Купцы и ремесленники сплотились вокруг бургундской королевы, почуяв в ней надежную опору. Уж слишком шатким было положение христиан в бескрайнем языческом море. Ведь, несмотря на все старания епископа Григория, вера в Иисуса едва перешагнула городские стены. А в армии и в Тайном Приказе и вовсе служили убежденные язычники, презирающие веру в бога, который не смог сам себя защитить. Постулаты на тему «возлюби ближнего своего» и «если тебя ударили по левой щеке, подставь правую» не приживались в местной среде совершенно, вызывая гомерический хохот у потенциальной паствы. И это приводило владыку Григория в полнейшее отчаяние. Даже его фирменные настойки не помогали. В основном новообращенные христиане кивали головами, слушали внимательно, а потом шли на капище, справедливо полагая, что покровительство еще одного бога им точно не помешает. Так оно надежнее будет. В отличие от владыки князь прекрасно понимал, что христианизация этих земель займет не одно столетие, постепенно вытесняя собой язычество. И он не торопился с этим. Путь все идет, как идет. Ведь именно языческие верования были его опорой в армии и в тайной службе. Кто же будет отказываться от такого, находясь в здравом уме? Но, с другой стороны, язычество неизбежно проиграет, будучи отрезано от очагов культуры и науки того времени. Да! Задача!
— Не получается у меня ничего, княже, — с горечью сказал ему Григорий,
